Владимир Карпов - Бежит жизнь

Приготовила старуха обед, перекусила с внучонком, вышли таскать кирпичи: вчера под ночь привезли, на гараж, свалили кучей у ворот. Накладывает она стопочку из шести штук, поднимает и, раскорячившись на искривленных старостью ногах, несет. Рядом внучек, парень вполне здоровый, крупноватый даже, берет всего по три кирпичика. Больше бабушка не позволяет: «Не надсажайся, тебе жить еще, здоровье сгодится». И, похоже, внук согласен: не надо надсаживаться. Он и с этими тремя идет вразвалочку — неохотушки парню, мочи нет. И скоро ему не то надоедает, не то, правда, как он говорит, на медкомиссию надо — в техникум поступает. И старуха остается одна.

— Петровна, ты че помалу таскаешь, брала б хоть штук по десять, что ли? — Усаживается на бревно у палисадника напротив толстый, краснощекий Хохотун.

Старуха уверена, специально паразит брюхастый вышел, поехидничать. Что за человек, лишь бы похохотать! Конечно, чего ему не веселиться: пузо через ремень, морда лепешкой, пенсия сто двадцать, детям сказал: «Устраивайтесь сами». Живет себе — жрет, спит да языком чешет.

— Петровна, бутылку поставишь — помогу! — Неймется мужику. Скучно, что ли, человеку?

— Подависся бутылкой-то, — ворчливо отвечает старуха.

— А я ее глотать не буду. Я культурненько, в стакан перелью и выпью. Тебе могу подать.

К Хохотуну начинают подсаживаться, каждый вечер сходка: мужики, парни молодые соберутся, кого-нибудь за пивом командируют, банку посередке поставят и сидят на бревнышке, попивают, несут всякую ересь. Однажды китайцами старуху совсем запугали. Зря, говорят, ты, Петровна, машину купила, не сгодится, китайцы уж за лесом окопы роют, вот-вот обстрел начнут, условие поставили: пусть, мол, ваша Петровна весь батун с огорода нам привезет, тогда миром уйдем. Старуха было поверила, кабы не заикнулись про батун. С луком вечно подкалывают. Завидки берут. А уж как начнут бомбой атомной стращать — жуть! Внучек, сердечко родименькое, успокоил: не бойся, толкует, страна наша сильная, войны не допустит. А оно все равно сомнение берет: уж кто-кто, а она-то знает, что такое война — муж на фронте полег, самой, хоть и в тылу жила, а досталось…

— Соседка, — снова заговорил Хохотун, — а внучек-то, че не помогает? Убежал — горбаться бабушка! Куда ты такого лоботряса откармливаешь? Девок портить?

Обижать внука бабушка не позволяла никому. Маленьким еще был, задерутся ребятишки. — хворостину в руки и на них.

— Сам ты лоботряс! — зло шепелявит старуха. — Парень в техникум поступает!

— Испортишь ты его, как жить будет?

— Не заботьси, не заботьси! — машет она рукой и, опускаясь к кирпичам, бросает уже всем: — Сроду от ребенка никто худого слова не слыхал…

Старуха права: худого слова не слыхали, но и доброго — тоже. А Хохотун несправедлив — к девкам внучек не подходит. Кисель. Он и в техникум поступать не хотел, изъявлял, правда, желание пойти работать, но не знал куда. Бабушка, настояла: «Учись, пока я живая; выучишься — за столом чистенький будешь сидеть».

На бревнышке уже пять-шесть мужиков, переговариваются, смотрят на старуху — нашли цирк!

— Вчера дождь был, — вспоминает Хохотун. Он в центре.

— Ну.

— А перед самым дождем цемент привезли. Машину. Вот тут же у ворот ссыпали. Закапало. Я зашел домой, может, минут пять покрутился, глядь в окно-то — Козявка уже донашивает. С двумя ведрами, как метеор, туда-сюда, туда-сюда. Гляжу — подчищает уже. Чуть, может, успело замочить.

— Двужильная, — вставляет седоватый, рыхлый, тихий пожилой человек, по виду из мелких служащих. Он с соседнего квартала, приходит на бревно редко.

— Черт его знает какая! — восклицает Хохотун. — Для внучека своего старается.

— Смех смехом, — выцедил сквозь улыбку тощий, черный показно спокойный мужик. — А если б на производстве все так работали, давно бы полное изобилие наступило.

Петровна раньше жила не здесь. В Заречье же, но в другом месте, на Фабрике; сюда переехали они с внуком недавно, весной, поэтому в соседях еще не остыло удивление, и они, немного ошарашенные, с удовольствием зубоскалили. Оттого, собственно, и ожили давно увядшие посиделки на бревнышке.

— И отчего нынче так? — поддержал Хохотуна седовласый и, мелко мигая глазами, зарассуждал: — До глупости над детьми трясемся. У меня вот дочь, Нина, недавно квартиру получила. Бегает, с ног сбивается, ищет ковер в детскую. Большой нужен, чтоб весь пол застелить и чтобы Танечка, внучка, могла ползать. А тут недавно приходит, говорит: «А пианино Танечке у нас уже есть». Купили! А внучке и года нет!..

— Что дурно, то потешно! — оборвал его чернявый. Новая тема, видно, его не грела, вернулся к старой. — Тут не пианино. Машина! «Нива»! И достать сумела! Старая, неграмотная, а пронырливая зараза! И отдала недорого, одиннадцать тысяч. По нынешним временам…

— Тринадцать, — поправил Хохотун. — За одиннадцать это дом, а машину за тринадцать. «Нива» — это же класс! Особенно для наших краев. Не то что мой миленок-«жигуленок»! Что «Газ-24»! «Нива»! Вот предложили бы мне: выбирай — «Газ-24» или «Нива»… — Хохотун состроил задумчивую мину. Мужики замерли: машин ни у кого не было. — Я бы, конечно, выбрал «Газ-24»! — и расхохотался первый.

За ним раскат смеха — не промах мужик!

— И неужели все на батуне? — вздыхает, смахивая слезинки с глаз, седовласый мелкий служащий. Он закраснелся, удивлен, для него эти известия внове. Он вообще из тех, до кого внешние события доходят в последнюю очередь. А коли дойдут, так удивляются долго, до тех пор, пока о случившемся забудут все.

— На батуне, — охотно поясняет Хохотун. — Давно уж она его продает. На Фабрике жила, огород весь засаживала. Домишко там у них был плохенький, а сюда переехала… Хе… Федор, хозяин бывший, на днях приходил. Дом свой, говорит, захотелось посмотреть, сад. Он теперь у сына живет, в казенном. Ну, заходит туда, к старухе, побыл там, выходит — я тут сижу — и слезами плачет! Сад-то у него какой был: яблоня стелющаяся, малина, смородина, крыжовник, вишня… Все под корешок срезала! Начисто! Один батун в огороде. Федор за голову хватается, сколько, говорит, я его удобрял, назем-ил, по кустику выращивал, берег! Знал бы — никогда дом не продал! А что теперь сделаешь?

Мужики, хоть и были в курсе историй с бабкой, слушали с интересом, молчали, ухмылялись, кивали головой, а седовласый, вытянув лицо, покачиваясь, пропел:

— Ай-яй-яй-яй, загубила, значит, сад, ай-яй…

А чернявый потянулся и гаркнул:

— Все, зараза! На следующий год огород засаживаю батуном!

— Ты на бабкину монополию не зарься. Надо свое изобрести.

И мужики стали придумывать, выискивать всякие прибыльные заведения. Вариантов было много, но в конце концов единогласно пришли к мысли: бабка-то двужильная, того еще закала — вот кабы нам по такой бабке!..