Сергей Снегов - Раскаяние

— Хамом меня называете! — произнес он с угрюмым презрением. — Хоть бы раз себя послушали, уважаемые товарищи!

Он опустил лицо к столу, раскрыл папку — больше не было в его жизни Вержицкого.

Это была тяжкая операция — из души вырвали животворящий кусок, душа кровоточила. Вержицкий метался по стране, не находил себе места. В министерстве ему предложили на выбор несколько заводов — ни на одном он не осел, это были временные пристанища, полустанки жизни: то работа казалась скучной, то начальство было неудачное, то климат не подходил. Вначале ему шли навстречу, он привез хорошие характеристики — Колотов не поднялся на мелкую месть, подписал все, что заготовили Селезнев с Анучиным. Но каждый следующий шаг был шагом вниз — к менее интересной работе, к хуже оплачиваемой должности. Вержицкий начал подумывать о переходе на пенсию, до пятидесяти осталось немного — последнее место (начальник смены опытного химического заводика) было выбрано именно из этих побуждений. Здесь он осел и, как рассчитывал, надолго.

Первые два года он изредка переписывался с Воскресенским, узнавал у знакомых, что происходит на далеком Севере. Переписка становилась все более скудной, затем оборвалась. Приехав как-то в Москву, он узнал, что Колотов покинул комбинат — назначен начальником главка. «Обыкновенная печальная история, — сообщил встреченный в ресторане знакомый, — сперва стенокардия, затем прямой инфаркт, два месяца провалялся в постели, это Колотов-то, представляешь? Зато теперь над целой отраслью промышленности возвышается». Вержицкий слушал равнодушно — Колотова он уже перестрадал, из живой фигуры Колотов превращался в тень, пора и вовсе было его забыть. Вержицкому казалось, что и сам он уже далеко продвинулся по этой вечной дороге забывания — день, который еще предстояло прожить, был важнее многих прожитых лет. Однако наступил час, и все забытое вдруг надвинулось на него, стало таким живым, что он, задыхаясь, схватился за сердце, — слишком тесны были минуты, вместившие целую жизнь.

Это была статья Селезнева в специальном журнале, доклад о кропотливых исследованиях обогатимости северных руд — с успехом защищенная докторская диссертация. Редакция предварила статью подробным отчетом о защите, имена академиков сменялись фамилиями докторов, их отзывы пестрели формулами признания: «глубокие открытия докторанта», «многомиллионная экономия», «успешный пуск фабрики». Вержицкий нетерпеливо отбрасывал фразы — он добирался до сути, не верил в суть, содержание не могло соответствовать этой форме. Но оно было тут же, содержание, его не таили, оно заявляло о себе цифрами, таблицами, кривыми. Селезнев открывал статью предысторией исследований, история начиналась с самого Селезнева, до него была путаница, хаос. Многие ученые брались за руды этого замечательного месторождения, успеха они, к сожалению, не достигли, ибо не сумели найти верного пути — это о нем, о Вержицком, о деле всей его жизни! А нужно было лишь применить более совершенную экспериментальную методику. И свет прорезал тьму, загадок больше не существовало. Вержицкий, потрясенный, вникал в цифры, они оглушали, они были невероятны в своем великолепии. Наивысшие степени извлечения металла из руды! Нет, подобного еще не существовало! Статью завершал анализ работы недавно пущенной фабрики. Конечно, в цехе не получить всего, что достижимо в лаборатории, но основное подтверждалось: фабрика работала с неслыханной производительностью, вот результаты первого года ее работы, воистину удивительные результаты!

Вержицкий оторвался от статьи, снова впился в нее. Да, все ясно, прав был Колотов, а не он, тут уж ничего не попишешь. Фабрика пущена на год раньше, работает лучше, чем он предполагал, чем все они предполагали, это огромный успех. И у них, конечно, торжество, у этих людей, они заслужили его своими трудами. Колотов — начальник главка, Селезнев — доктор. А он, Вержицкий? Что же он заслужил? Он всю жизнь трудился — каков итог его жизни? Льготная пенсия — это, что ли, награда? А за что, собственно, его награждать? Может, за то, что он повел исследования по неправильному пути, тормозил проектирование и пуск фабрики? За такие поступки наказывают, а не награждают. Нет, он будет объективен, наказывать его не следует, он честно трудился, стремился к лучшему. Но работа его не дала никаких плодов. Вся его жизнь была пустым движением от нуля через нуль к нулю. Да, теперь он знает: он жил впустую!

Последняя капля переполнила чашу, эта капля все выплеснула, так она была тяжка, с такой высоты обрушилась. Вержицкий теперь неустанно копался в прошлом, сражался с ветряными мельницами. Окружающим он казался больным. Соседи и сослуживцы спрашивали его с участием: «Что с вами, Степан Павлович?» Он не мог ответить на эти нехитрые вопросы, он не понимал сам, что с ним.

Потом пришло успокоение — все отпускающая, ничего не разрешившая апатия. Жизнь текла своим чередом, нужно было жить. Он вяло выполнял обрядность существования — утром вставал, вечером ложился, выпускал продукцию на своем заводике, его умеренно похваливали — он был опытным инженером. Скоро участились сердечные приступы, это по-своему наполнило пустое время — нужно было бороться с собственным сердцем, подчинять его заданному режиму. Сердце чаще само предписывало режим, это был чуткий барометр, немедленно отвечавший на каждое событие. Больничные палаты и санатории стали важными вехами бытия. В одном из санаториев жизнь Вержицкого проделала свой последний крутой поворот — он повстречался с Колотовым.

Это произошло в столовой, в первый же день по приезде Вержицкого. Вержицкий не узнал высокого седого человека, не спускавшего с него глаз. Но Колотов обладал лучшей памятью на лица, он подошел к столу Вержицкого, спросил усмехаясь:

— Неужели так изменился, что даже вы не узнаете? А я сразу вас признал — постарели немного, но вид тот же — в общем и целом и в основном, как говорят.

— Колотов, вы? — ахнул Вержицкий, вставая.

Они пожали над тарелками руки друг другу. Колотов сел на свободное место. Он снова заговорил первый:

— Да, текут годы. Иных уж нет, а мы далече — от старого своего вида. Ну, рассказывайте — где вы, с кем ругаетесь? Не ругаться, конечно, не можете — характер не позволяет. А знаете ли, что я вас искал? Долго искал, через отделы кадров, через знакомых. Черт знает, куда вы запропастились, никаких следов не оставили.

— Я ушел из системы нашего министерства, — пояснил Вержицкий. Он не удержался. — А вы следы видные оставляли — с блеском пустили обогатительную фабрику, место высокое заняли.

— С блеском, с блеском, — повторил Колотов, хмурясь. Он невесело усмехнулся. — И место, конечно, высокое. А через неделю поеду крупный совнархоз организовывать. Не в этом суть.