Елена Каплинская - Московская история

— Кто вы? — заорал Ермашов, вскочив. — Кто?! Кто? Назовитесь!

— Алексей Алексеевич… Лучич, — прошелестело в трубке. — Его жена…

И дальше она выронила трубку, потому что отбоя не последовало, а раздались какие-то шумы, шаги, стоны, голоса, и трубка качалась, должно быть, на шнуре.

Ермашов посмотрел на замершего в кресле Ижорцева и быстро вышел в приемную. Там было людно, накурено, собравшиеся на совещание сбились в молчаливые кучки, а за секретарским столом, упав головой на журнал записей, лежала Дюймовочка, как неживая.

У Алексея Алексеевича Лучича был инсульт, но Софья Семеновна, неожиданно превратившись из маленькой застенчивой старушки в грозную домоправительницу, не позволила увезти его в больницу.

— Не дам, — говорила она с немыслимой твердостью. — Здесь я его выхожу скорее. Уколы? Найму сестру, у нас есть машина, шофер… где Коля? Коля! Ты будешь ездить за сестрой! Ночные дежурства? Не смешите меня, я его укараулю лучше любого врача. Я его от смерти спасла, когда он был совершенно здоровый и за тысячу километров от меня, если хотите знать. Да, да. Совершенно только одной силой воли. А теперь-то, когда он тут, со мной, — и нет войны… что вы, профессор, я его поставлю на ноги в два счета, ты слышишь, Люка, вы видите, профессор, он кивает. Да нет же, не нужна ему ваша клиника, это даже смешно занимать там место, которое может понадобиться другому кому-нибудь, действительно нуждающемуся в уходе. Было бы просто бессовестно… да, да.

Вокруг нее носилась, возбужденно взлаивая, толстая собака, кидалась лизать профессору руки, топтала лапами упавшее на пол печенье, не принятое ею от кого-то из домашних, кто хотел ее угомонить этим испытанным способом.

Собака создавала видимость ада, но профессор все же пошел на риск и оставил Лучича дома.

С завода то и дело звонила Дюймовочка и справлялась, не нужно ли чего. Она уже два раза заставила Ермашова позвонить в Минздрав, в результате чего у Лучича появился известный профессор, а затем ему было доставлено какое-то редкое лекарство.

В первый же день отсутствия Лучича Ермашов понял, что как ни было трудно с Лучичем, — он все же держал в руках налаженный механизм «Звездочки». И благодаря этому Ермашов мог пристально заниматься «Колором». Алексею Алексеевичу Лучичу исполнилось шестьдесят восемь лет; инсульт лишил его речи, у него не двигались правые рука и нога. Никому не нужно было доказывать, что вряд ли главный инженер сможет вернуться в свой рабочий кабинет. Что ж тут поделаешь — против ясноглазого времени. Милосердие не его долг, это долг людей.

Ермашов поехал навестить Лучича. Софья Семеновна открыла дверь, молча, крепко и просительно пожала руку, отвела за ошейник собаку, со скулящим визгом припавшую к его ботинкам, и Ермашов оказался в просторной, центральной комнате квартиры.

Посредине стоял шестигранный стол, накрытый плюшевой скатертью с бомбошками. Стол строго окружали высокие, обитые кожей стулья с резными спинками. Угол возле окна занимало бюро с крышкой-жалюзи и множеством ящичков и отделеньиц, набитых бумагами и письмами, на нем лежал кожаный бювар с вытесненным в медальоне профилем Сталина.

На старинном кожаном диване с откидными валиками и зеркальной полочкой Ермашов увидел огромное неподвижное тело, обложенное подушками, накрытое пушистым легким пледом. Снежный бобрик волос над темнеющим и будто спящим лицом казался зеленоватым. Пухлые руки ладонь к ладони были сложены поверх крахмальной простыни, как у покойника. Тяжелый запах болезни, телесного страдания дурманом обнял Ермашова. Он не помнил, как подошел к дивану, как очутился на стуле, подставленном кем-то к изголовью, как звякнула серебряная ложечка в стакане чая, поданном ему, как неслышно затворились двери, оставившие его с Лучичем наедине.

Внезапно он заметил, что Алексей Алексеевич бодрствует. Синие, очень синие и очень чистые, как у ребенка, глаза смотрели прямо на него.

Ермашов чуть подался вперед, неловко стараясь не показать больному того впечатления, которое он производил. Надо было что-то сказать, хотя Ермашов вовсе не был уверен, что Лучич его услышит. Может быть, даже этот чистый взгляд был лишь иллюзией, лишь сверканием стеклянных зрачков, просто в них светилась спокойная, освобожденная от мыслей и чувств пустота, уже не замутненная жизнью.

Ермашов осторожно прошептал:

— Все передают вам привет, Алексей Алексеевич.

И немного подождал — не изменится ли что в этом синем взоре, не дрогнут ли низкие брови, не шевельнется ли в лице хоть один мускул. Ничто не отозвалось, Лучич по-прежнему глядел прямо. Ермашов подумал, что не был услышан и, приняв облегчение и тяжесть несостоявшегося общения, решил посидеть минутку-другую для приличия, а затем тихонько подняться и уйти. Минутка миновала в тишине, Ермашов сказал себе внутренне: «ну вот…»

И тут на левой руке Лучича приподнялся указательный палец. Палец шел кверху, как бы крича: «Внимание!», призывал, просил, требовал сосредоточиться и слушать. Ермашов вздрогнул, глядя на этот палец. Когда палец достиг вертикального положения и замер, Ермашов, как бы подчиняясь его приказанию, перевел взгляд на лицо Лучича. И увидел: в этот самый момент губы Алексея Алексеевича слегка разлепились, дыхание, участившись, стало слышно выходить через них наружу, а затем, как бы сконцентрировавшись, вытолкнуло изнутри, из широкой, горообразной груди:

— Я-а… э-у-ду… а-о-тать…

Чугунный шар, грохнувшись на голову Ермашова, пробил его до самых пят, измозжил, раздавил, прижал к стулу, к полу. Невозможной тяжестью вошел и застыл смысл сказанных слов: «Я… буду… работать».

Работать…

Оттуда, из бездны, где исчезли все прошедшие свой путь, где им полагалось исчезать по велению природы и где в свое время исчезнет каждый, — из этой бездны, которой никто не имеет возможности противиться, вдруг вытягивалась к Ермашову, немощная, но повелительная рука:

«Работать…»

Не в силах шевельнуться, Ермашов просидел на стуле еще несколько минут, потом скрипнула дверь, вскользнула Софья Семеновна, освобождая Ермашова из темницы. Он вышел из квартиры, не помня, как попрощался, что говорил, что спрашивал, что обещал.

Очутившись на лестнице, он подумал, что сильно нуждается в помощи. И через несколько мгновений уже звонил в дверь своей бывшей квартиры, к Фирсовым.

Ему открыл гнущийся, как лозина, длиннорукий Юрочка, воскликнул сначала пушистым баском:

— Дядя Женя! — и затем петушиным фальцетом: — Па-ап! Кто к нам пришел! Ма-ам! Сюда, скорее!

Из комнаты выскочил Фестиваль, обвешанный какими-то проводами, очки прыгали у него на носу, из кухни — Таня с полотенцем в руках. Ермашова оцепили и повели в большую комнату (бывшую Фирсовых), усадили за стол и сказали, что сейчас будут картофельные блинчики.