Елена Каплинская - Московская история

Потом… эти неожиданные встречи, то в коридоре, то в мраморном подъезде. Его участившиеся посещения лаборатории. Вдруг — конверт, в конверте билет на самолет в Ленинград. Это означало: «да или нет?» Она ехала в трамвае с чемоданом, была дикая давка, потому что на стадионе «Динамо» в тот день футбольный матч, и вбежала в Аэропорт в съехавшей набок панамке, таща этот глупый чемодан, как будто уезжала с ним навсегда, а не на три дня. Лучич подошел к ней сразу и молча за руку повел к самолету, как под венец. До того мгновения, когда они очутились наконец вдвоем в номере гостиницы «Астория», они не разговаривали друг с другом вообще, как суженые в старину и без того сговоренные заочно, соединенные чьей-то высшей волей. Три дня в Ленинграде. И если — о Провидение! все остальное могло бы стать только расплатой за те три дня, то и тогда она согласна. Там было столько всего, что на ее малый росточек хватило бы этой полноты до конца дней.

Затем наступило страдание. Иллюзия и неправда, когда человек говорит: мне достаточно. Никогда ему не достаточно, он обжора на счастье и слукавит, если скажет, что обойдется хоть на денек без него. Обойдется — но только страдая, только невыносимой ценой. Лучич больше не замечал ее, не вспоминал. «Это все, малышка, теперь постарайся скорее выкинуть меня из головы». Неделя шла за неделей, она перестала спать, грызла подушку, чтобы мама ничего не услышала. Сотрудницы говорили ей: «Сонечка, у вас тесемка на туфле развязалась», «Сонечка, у вас бретелька торчит из рукавчика». Ее вид отвечал: я та́ю, не трогайте меня, я таю и истаю вовсе, до конца. Вдруг — опять конверт, в конверте адрес, бежала как сумасшедшая, там, в чьей-то комнате, он — целая буря, и такое страдание, что с тем, одиноким ее страданием, не сравнить. «Учти, это лишь прощание, конец, конец. Ни на что не рассчитывай». Она закричала: «Ну нет, зачем же ты не дал мне истаять?!» Через неделю — опять конверт, адрес, и снова слезы, снова восторги, снова «прощай». Сонечка порозовела, остригла в парикмахерской волосы, купила крепдешиновое платьице, пела на ходу, и даже кто-то стал ухаживать за ней и сделал предложение.

Софья Семеновна засмеялась, потерла руки. Лучич спал, веки слегка подрагивали. Другим, очевидно, ее муж виделся стариком, но она никак не могла пробиться к этой его нынешней внешности. Не могла заставить себя увидеть опустившиеся щеки, бугорки у глаз, малиновые жилки. Никуда не ушли ни те восторги, ни те слезы, ни те «прощай».

Тихонько вошла сестра с ванночкой для шприцев. Время укола. Софья Семеновна ловко отогнула плед.

…А сослуживцы не подавали ей руки. Обходили взглядом. У Лучича что-то там было, кажется, на партийном бюро. И какие-то столкновения с директором, Григорием Ивановичем. И дома тоже выяснение отношений. Ах, ну что же она-то, малышка, могла поделать против такой огромной любви? Нет, у Сонечки и не ночевало дара самопожертвования. Кто любит, тот жаждет того, кого любит. Разве можно такому противостоять? Это было бы неискренне. Другие могли бы ей запрещать, она бы даже подчинилась, но сама себе — ни за что! Она носилась, сияя черными глазами, грудь у нее располнела, на щеках сделались ямочки. Ей казалось, что от нее просто за версту веет нахальством, безжалостностью здорового и сильного ребенка. «У меня нет души, — говорила она Лучичу, — только одна любовь». О боже, какая она тогда была счастливая.

…«Возьмите с собой побольше еды, — сказал Алексей Николаевич. — Там поймете. Вы летите в Ленинград».

В деревне Хвойное была посадка. Спутники, трое свеженьких лейтенантов, смотрели с нескрываемой неприязнью на Лучича и Яшина, тащивших свои мешки в избу, где расположилась комендатура аэродрома. В их главах эти гражданские смахивали на отвратных спекулянтов. Как только «мешочники», приморившись у печки, заснули, лейтенанты тихонько вышли на поле, уговорили летчика побыстрее заправить самолет и на рассвете улетели без них.

Проснувшись, Лучич от ярости чуть не задушил военного коменданта. Лететь со специальным заданием Государственного Комитета Обороны и подвергнуться нелепому самоволию каких-то мальчишек лейтенантов!

Пожилой майор, комендант, видел в плечистом обладателе бобровой шубы, по совести говоря, тоже, в общем-то, мальчишку. Тридцать пять лет — еще не аксакал, прямо скажем. Но не отказал в связи, позволил воспользоваться своим аппаратом, и вскоре Лучич дозвонился до Молокова.

Специальный самолет за ним и Яшиным прибыл через сутки. В одиннадцатом чесу ночи, или, по-военному, в двадцать два часа сорок восемь минут, они, миновав Ладогу, благополучно приземлились в Ленинграде. Было тридцать первое декабря 1941 года. До наступления нового, 1942 оставался час и двадцать минут. Напрягая голос, Лучич кричал в черную эбонитовую трубку телефона:

— Товарищ Восканян, мы прилетели! Присылайте какой-нибудь транспорт, мы тут вам кое-что привезли к празднику! Наши рабочие собрали для ваших рабочих немного крупы, сало.

В трубке слабо потрескивало, и он, Лучич, еще и представить себе не мог, какой город лежит там, за окнами, в сплошной черной завесе затемнения. Не знал он, не знал, что наступают для него мгновения, которые он станет вспоминать даже в свой предсмертный час.

…А что было страшно, непостижимо, неестественно: в Сонечкино скромное жилище, в их с мамой семиметровую комнатку, бывший чуланчик, ворвалась громадная женщина, стучала кулаком по столу, громила словами: «Паскуда, шлюха, я тебе покажу, как за чужими мужьями таскаться! Я тебя в порошок сотру, сука плюгавая! Вон из Москвы, долой отсюда, мразь мелкобуржуазная!» Сонечкина мама упала в обморок, соседи столпились в длинном облезлом коридоре старого замосквореченского особняка, хлопала на сделавшемся вдруг сквозняке обитая рваной клеенкой дверь, потрясая, как ведьма, войлочными клочьями. Сонечка бросилась к матери, пыталась поднять ее, а сама, зажмурившись, ожидала удара и потом сразу же смерти. Ожидала с покорной уверенностью, потому что иначе это и не могло кончиться. Та великолепная женщина была абсолютно права, и Сонечка заслужила казнь и только молила про себя, чтобы скорее и чтобы не очень больно и сразу. Но тут раздались шаги, и голос Лучича, спокойный, повелительный: «Таня, едем! Таня, едем»! Звуки какой-то возни, борьбы, женский вскрик, всхлип, и все стало удаляться, как будто по половицам волокли что-то тяжелое. За окошком, во дворе, хлопнула дверца машины, зафырчал мотор, и, открыв глаза, Сонечка увидела сквозь занавеску выезжавшую со двора «эмку» и бегущую за машиной стайку мальчишек.

И на следующий же день был конверт, было новое, затвердевшее лицо Лучича, упрямое и волевое, были его жесткие слова: «Соня, ты моя навеки, и ничто на свете не заставит меня от тебя отказаться». После такого уже ничего нельзя было поделать, все они смирились: и Татьяна Ивановна в своем пиджаке с орденом, и Директор, и даже Сонечкина мама. Потому что силу Лучича сломить было невозможно. Поняв это, Сонечка больше ни о чем не думала — она принадлежала Лучичу, и все. О чем думать-то! Наступило ее счастье, раз и навсегда. Больше беспокоиться нечего. Потом…