Елена Каплинская - Московская история

В то утро «Звездочка» отправляла в очередной раз свою ребятню в пионерский лагерь. И по неписаному закону все, кто мог, высыпали на улицу или выглядывали из окон старого корпуса. Мои лаборантки обменивались впечатлениями, у кого как подросли детишки за зиму. Дудел во всю мочь молодежный ансамбль, надрываясь пахмутовской мелодией. Озабоченные вожатые бегали со списками. Родительский комитет пересчитывал чемоданы. У чугунной решетки заводского палисадника подрались два первоклассника. Девочки чинно обсуждали, сколько платьев и лент для кос взято. Гоголем выхаживал чей-то пятиклассник, отвергая родство обезумевшей от заботливости матери. Строго наставлял шоферов лейтенант ГАИ, собрав их возле своей желтой с синим пояском машины.

Наконец начальник лагеря скомандовал в микрофон посадку, пошли родительские поцелуи, короткая толкотня возле окошек, захлопнулись автобусные двери, ансамбль проиграл туш — отправились.

Постепенно рассеялась толпа провожающих — и я увидела стоявшую возле кирпичной стены Таню, очень печальную, с чемоданом. Рядом толокся Фестиваль, мелькая очками, шмыгая коротким носом, почесывая пальцем под беретом. Вид его показывал озабоченность, но и одновременно некую проказливую удовлетворенность.

Таня, заметив меня, пожаловалась:

— Вот, Елизавета Александровна, Юрочка-то наш не поехал, — она печально указала на чемодан. — Не пожелал.

— Вырос, — пояснил мне Фестиваль. — Пускай.

— Сбежал-таки твой неслух, Егорыч? — поинтересовался кто-то, проходя мимо.

— Пускай… — Фестиваль поправил очки, потянул зачем-то у Тани из рук чемодан с наклейкой «Фирсов Юрий». Но Таня не отдала.

— Ладно. Домой отвезу. Что уж теперь. Парень летом в городе, без воздуха, без кислорода.

— А я без кислорода, меня тебе не жалко? — спросил Фестиваль.

Таня вздохнула, ладонью стерла с чемодана воображаемую пыль. Фестиваля ей тоже было жалко. Даже еще больше, чем Юрочку.

Юрочка не поехал в лагерь потому, что наконец-то добился разрешения Жени хоть пару летних месяцев поработать на «Колоре». Учеником. Женя отдал соответствующее распоряжение начальнику отдела кадров Веремееву.

Старый футболист, услышав это по телефону, вскочил, как будто его воротам грозил пенальти. Обогнув легким пружинистым бегом усевшегося посреди его конторы на стуле Юрочку с заявлением о приеме на работу в большой, красной как у гуся лапе, старый нападающий, погнал на тренированных кривоватых ногах прямо в дирекцию.

Дюймовочка, увидя его полусогнутые в локтях руки и выдвинутую грудь, вмиг распахнула перед ним дверь в директорский кабинет.

Что там происходило — осталось тайной. Но происходило минут пятнадцать. Затем старый нападающий вышел обратно в приемную с видом, который говорил о закате футбольного искусства.

Как я узнала потом от Жени, атака была отбита простым способом: он наложил на приказ о зачислении Юрочки свою личную визу генерального директора. Старый футболист оказался очень предусмотрительным. Но кто же тогда знал, что от этого чисто символического жеста впоследствии окажется в зависимости целая человеческая судьба.

Если б знать тогда, если бы предвидеть, чем все это обернется…

Мне не очень казалось понятным, зачем надо четырнадцатилетнему мальчишке идти работать на завод, вместо того чтобы ехать в лагерь, как все дети? Ведь никто в его труде не нуждается, ни отец, Герой соцтруда, ни общество. Уж как-нибудь мы кормим-одеваем-развлекаем детишек и намного постарше Юрочки Фирсова, не требуя от них взамен никакой работы до их двух с лишним десятков годков. На что Женя мне разъяснил, как сильно я ошибаюсь: есть нужда и немалая. Этот парень хочет работать! Так вот пусть он, четырнадцатилетний, пойдет и поработает среди двадцатилетних, которые работать не хотят. Ведь дело, в конце концов, совсем не в возрасте. А в этом чувстве работы, которым обладает Юрочка Фирсов. Именно такой дар необходим сейчас «Колору». Да, Юрочке всего четырнадцать. Но разве это причина, чтобы гасить в нем огонек, зажегшийся раньше времени? Раньше, позже… а, собственно, чего? Общепринятого срока, в который вообще ничего в человеке не зажжется?

Так Женя говорил о Юрочке. И я поняла. Мне приоткрылась тайна его несостоявшегося отцовства. Женя распорядился Юрочкой, как распорядился бы своим сыном. Он чувствовал на него какое-то свое право.

Фирсовы дали Жене то, чего не могла дать я.

Следовательно, во всем, что случилось, самая большая вина — моя.

Больше мы никогда с Женей не говорили о Юрочке. Ни разу с тех пор. И никто на свете не знает того, что знаем мы с Женей вдвоем.

Теперь, когда у нас позади мигалка «скорой помощи», я не хочу, чтобы Женя бодрствовал по ночам, размышляя о вещах неразрешимых. Он умеет отказывать себе, но не умеет отступаться. Теперь-то я отлично понимаю разницу.

И тут помочь мог только Сева Ижорцев. Что ж с того, что он казался мне непонятным — значит, надо искать разгадку. Ведь вот не бросил же он нашу старую хозяйку Ангелину Степановну. А мы с Женей бросили. Не все поступки соответствуют человеку. И не все мысли. Есть еще какой-то крен, состояние, наваждение.

Но нужно искать пути от человека к человеку. Мы разные существа, но нам даны язык, сердце, ум.

Нет на свете безупречно правых людей. Как нет, должно быть, безупречных истин. Везде нужна поправка на человечность. Простой бесхитростности — вот чего нам не хватает. Как часто мы не доверяем ее мудрому началу.

С этими мыслями я отправилась к Ижорцеву («А солнце: «Ладно, не горюй, смотри на вещи просто»).

В приемной генеральной дирекции шла перестройка и капитальный ремонт. Дюймовочка с юной помощницей была загнана в угол под сень молота, отлитого в подарок заводу немецкими товарищами. Стопки паркета, перетянутые бечевкой, громоздились вдоль стен, представляя реальную возможность обвала. Ввиду этого Дюймовочка опасалась сотрясать воздух разговором и только проводила меня глазами.

Я храбро перелезла через выложенные на пол провода и вошла в новый директорский кабинет.

— Послушайте! — крикнула я. — Вы же… бесчеловечны! В вас нет ни капли… благодарности!

— Благодарности?

Ижорцев приподнял плечо и ладонью привычно потер возле сердца. Раньше я не замечала за ним такого жеста. И тут я поняла, что вижу перед собой вовсе не Севу Ижорцева. Это был совершенно иной человек, серьезный и горький, строго взятый жизнью в оборот. Он занимался делами, о которых я и понятия не имела. Их трудность была от меня скрыта так, как в далеком детстве взрослая жизнь моего отца. Там стоял шлагбаум, оберегавший нас друг от друга.

И это я пришла к Ижорцеву о чем-то говорить, чего-то требовать на равных… наивно и стыдно. Я отвернулась, разглядывая новую мебель в кабинете. Здесь тоже все преобразилось: белые лакированные стулья, такие же белые изящные книжный шкаф и стол, поставленный необычно, ближе к дверям, в центре помещения белый ковер, на который страшно ступить в неопрятных ботинках. Ощущение чистоты и отдаленности. И приподнятости над житейскими страстями производства. Кабинет стратега.