Елена Каплинская - Московская история

Мы попрощались, я положила трубку, и холодное, неприятное чувство вползло мне в душу. Передо мной на столе лежали маленькие кремовые кубики стекольной пасты-склейки, присланные с «Колора» на анализ. На них падало подозрение в плохом качестве порошка, который изготавливал периферийный химкомбинат. Таким образом, честь «Колора» оказывалась в зависимости от далекого, «не нашего» предприятия. Анализ мог это доказать со всей очевидностью. Я понимала, что на «Колоре» просто бьются об стенку, выискивая объективные причины своих неудач, стараются хоть как-то оттянуть время. А все дело во времени: ибо пианиста не научишь играть виртуозно за два года, ему требуется пятнадцать лет, и ничего тут не поделаешь. Но время теперь перестало считаться с нашими возможностями.

А что, если Женя ошибается и Аида Никитична права?!

Я быстренько встала, гоня тревогу, чтобы отдать лаборанткам материал. Они сидели в моечном закутке (нашем «уголке печалей») угрюмые и унылые. Вместо объяснения они протянули мне подписной лист — на подарок для уходящей на пенсию Дюймовочки.

Это была новость. И она как-то не вязалась с привычным образом звездовской великанши. Зачем ей на пенсию? Детей и внуков нет, здоровье отменное, работник — какого поискать. Женю она по-прежнему терпеть не могла, но с Ижорцевым, заменившим Лучича, отлично ладила. Власть ее на заводе ни капельки не подвергалась ограничениям, даже наоборот: расширившийся штат молоденьких секретарш был вверен ее попечению. Она их муштровала с отменным удовольствием. И вдруг — на пенсию? Нет, тут что-то не так. Я смутно чувствовала некую связь событий.

И чувство тревоги, победив меня,, толкнуло отправиться в директорскую приемную. Оказалось, что меня многие опередили. Очевидно, задавались тем же вопросом.

Дюймовочка восседала на своем рабочем месте в совершенно необычном виде. Ее шею давили булыжникообразные бусы явно антикварного происхождения: каменный век. Два отдельных булыжника, похожих на две щедрые оладьи, свисали из ее ушей (что ворожит, по народной примете, несомненное долголетие), а голова Дюймовочки была завершена прической, которую вряд ли она смогла соорудить в одиночку: тут явно потребовался парикмахер. Причем, очевидно, мужчина и притом не менее как с отбойным молотком и сварочным аппаратом.

В таком всеоружии Дюймовочка явно выходила на пенсию, непреклонно осуществляя свое намерение, и всякое сопротивление уже с порога выглядело безнадежным. Вокруг, по стеночкам приемной, тихонько, как засохшие жучки, сидели на стульчиках уже потерпевшие поражение. И среди них даже сам бывший неукротимый футболист, начальник отдела кадров Веремеев. Благоухало валерьянкой.

Дюймовочка яростно царила, дирижируя телефонными трубками, порхая страничками календаря, играя на кнопках селектора, погрохатывая ящиками стола. Рядом с ней на вертящейся табуреточке виднелась запуганная девчушка с поджатыми коленками, в ужасе внимавшая опыту, который ей предстояло перенять.

Перед столом отважно держался в центре поля зрения будущей пенсионерки сам Ижорцев.

— Извините меня, Всеволод Леонтьевич, — вещала Дюймовочка, гремя булыжниками, — но нет, нет, нет и нет. Зачем мне это надо?!

— Вот и я думаю, что не надо, — мягко журчал Ижорцев. — Абсолютно не надо. Какая чушь, пенсия! Бросьте валять дурака. Возьмите заявление назад.

В руке загнанного в угол старого футболиста робко мелькнул смятый листок.

— Это закон! — рявкнула Дюймовочка. — Закон о государственных пенсиях. Я не собираюсь нарушать законы!

— Упаси бог, вас никто не подбивает на такое! — Ижорцев, не выдержав, затрясся в беззвучном смехе. — Мы просто молим. И все. Молить уважаемого и любимого работника законом не воспрещается.

Дюймовочка усмотрела в его улыбке угрозу высокому пафосу момента. Этого она не могла простить даже своему любимцу. Немедленно последовала месть.

— Вот вы молите, а с кем мне теперь тут работать? Я б и раньше еще ушла, вместе с Алексей Алексеевичем. Осталась из-за вас только. Потому что просили. А теперь вот молите, а сами в Америку на полгода укатите. Я с кем останусь, с Ермашовым? Благодарю покорно. Вместо пенсии инвалидность по нервам заработаешь.

Ижорцев стал медленно наливаться коричневым румянцем. Никто ничего не понял. Кроме меня. А Дюймовочка, сообразив, что хватила лишнего, добавила примирительно:

— Нет уж. Вот вернетесь через сколько там, тогда и умоляйте. Тогда я обратно приду. Честное слово.

Прошла секунда, и Ижорцев взял себя в руки.

— Да что вы, Марьяна Трифоновна, — он улыбнулся на этот раз абсолютно спокойно. — Я никуда не еду. Уверяю вас. Ну как, поладили? А?

Они поладили. Вечером я рассказала Жене о звонке Аиды Никитичны и ее осторожных словах. Он опять занервничал, бросил книжку, с которой расположился было в кресле.

— Ах, как неприятно.

Книжка, как живая, лежала на спинке и дрыгала поднятыми вверх страничками.

— Женечка, — сказала я, — ты только не волнуйся. Слава богу, я еще могу сойти за женщину, у которой дырявая голова.

— Нет, Лизаветочка, это уже не поможет.

Голос его прозвучал необычно печально.

Как я тогда ошибалась, принимая все происходившее лишь за обычные деловые будни, где такие стычки и борьба мнений — насущный хлеб работы. Быть может, Женя и объяснил бы мне, что значит это «не поможет» и чему надо помогать, но нас прервал телефонный звонок Юрочки Фирсова. Мальчик опять, уже в который раз, просился на «Колор». А Женя опять отвечал ему полусердито, что нос пока не дорос.

Юрочкин звонок перебил тогда разговор. И мы не договорили об Аиде Никитичне и Ижорцеве, собиравшемся в командировку в Америку для консультаций с фирмой, предложившей оборудование «Колору». А Женя от этого оборудования наотрез отказался, хотя все были «за».

Смешно плевать против ветра. Замечательно образная пословица. Стоит только представить себе лицо человека, плюнувшего в этой неудобной позиции.

Друзья, как я теперь вижу, пытались оттянуть Женю от этого глупейшего занятия. Был тихий вечер, мы сидели дома в обществе генерала, спасавшегося у нас, как обычно, от хоккея и бравой курящей своей подруги жизни. Разговор шел о собаках — генерал решил обратить наше внимание на проблему собачьего заселения Москвы и этим несколько отвлечь Евгения Фомича от погруженности в свои проблемы.

По генеральским подсчетам выходило, что в нашем сравнительно небольшом доме (восемьдесят квартир) проживало шестьдесят собачек. При всей своей симпатичности и даже выдающейся породистости эти любимцы дома вынуждены выходить «на газончик» регулярно два раза в день. Ничего не попишешь — природа. Что может поделать против нее, скажем, элегантная дочь художника-академика? Разве ей под силу сопровождать мышиного дога с лопатой и совком, наподобие ушедших в небытие дворницких орудий труда? Этакое занятие враз убьет у нас всякую любовь к животному, а это чувство, как известно, благородное. Куда более благородное, чем любовь к городу. К Москве. К прозаической чистоте ее улиц. К погибающему малогабаритному «газончику» в нашем древнем переулочке.