Елена Каплинская - Московская история

— Иди ты, — не выдержал кто-то и прибавил три слова.

— Погуляли, хватит, — заключил Женя и прибавил пять слов.

Стеклодувы несколько мгновений обдумывали сказанное. Затем в некотором трансе разошлись по местам.

— Ой, послушались мы этого Ермашова, — убивался тем временем в конторке Павел Сидорыч. Он был человеком добрым, еще до революции поступил работать на ламповую фабрику мальчиком на побегушках; затем обучился стекольному делу, стал со временем опытным мастером, а в тридцатые годы — сотрудником когорты молодого инженера Лучича.

Вспоминая трудную жизнь рабочих до революции и свою первую маёвку в тринадцатом году в Сокольниках, где ему надрал уши глупый казак, не признавший в мальчишке революционера и борца, старик размякал и в отношении нынешних сложностей с трудовой дисциплиной придерживался самых гуманных взглядов. Поддавшись доводам молодого мастера Ермашова, правильно очертившего всю проблему в целом, Павел Сидорыч все же не мог отрешиться от конкретного сочувствия людям; каждого стеклодува рассматривал как «представителя рабочего класса» и соболезновал так круто уволенному Баландину. Все ж таки это было как-то ну не так, а? Побаливала добрая гуманная душа, решительность Ермашова его пугала.

— Брось, брось, Павел Сидорыч, — успокаивал его начальник участка Амосов. — Так надо. Все правильно. А то ведь разболтались. Никакой сознательности.

— Да-а… — вздыхал старик. — Послушали мы его, приказ подписали, а ведь надорвется парень с планом.

— Не надорвется, — уверял Амосов. — И знаешь, что я тебе скажу: он крупный. Вот увидишь. Этот Ермашов крупный работник будет. Потому что он не боится людей. А мы с тобой боимся.

— Как это, как это? — пыхтел Павел Сидорыч. — Вот выдумал тоже!

Но добрый старик угрызался напрасно. Вместо ожидаемой катастрофы участок справился с планом. Стали реже случаться авралы и сверхурочные. Особенно с тех пор, как еще несколько молодцов-стеклодувов покинули цех и перешли вслед за Баландиным на прожекторный завод.

А мне наши осведомленные во всем лаборантки рассказали про пять слов, произнесенных Женей в той кардинальной беседе со стеклодувами. И я за него взялась. Откуда он знает такие слова? Неужели он умеет их произносить? Я выражала твердое мнение, что настоящий инженер, настоящий интеллигентный человек просто не может и никогда не смог бы воспользоваться подобным лексиконом, роняющим честь и достоинство… А он, мой муж, если бы только позволил себе раньше, в институтские годы, выявить это своеобразное умение…

Женя топал ногой в пол (на этажерке подскакивал бюст Маркса) и советовал мне не быть смешной.

А я ему советовала не быть «таким». Иначе мне придется вернуться к маме.

Он быстро пошел на попятный, бурча под нос, однако, что и я в институте тоже не выявляла некоторые свои «достоинства».

Тут нас овеяла истаявшая молодость и чистота, и я начала рыдать на плече моего многоопытного мужа. Возвращение к маме откладывалось. Мы, посчитав в кошельке деньжата, помчали в ближайший продовольственный магазин, купили бутылку кагора, банку тресковой печени в масле (на более дорогую закуску у нас не хватало) и пригласили пировать квартирную хозяйку, Ангелину Степановну. Она пришла несколько испуганная и деликатно проверила глазами — цело ли еще ее хрупкое имущество.

— Это все, что у меня есть, — говорила она, оправдываясь и как бы распахивая руками невидимый занавес. — На случай, когда я состарюсь.

Нам казалось, что это уже давным-давно с нею произошло. Но только теперь я понимаю, как мы ошибались. У старости так много загадок, что ее невозможно определить четырьмя правилами арифметики. И как часто мы бываем несправедливы к старости, недооценивая ее великодушие и проницательность.

К нашей хозяйке с фронта не вернулся сын, семнадцатилетний доброволец, прибавивший себе в военкомате лишний год. Остался в курской земле ее брат — артиллерист, холостяк и гуляка, но беззаветный друг сестры. И не возвратился к Ангелине Степановне муж, генерал, за четыре военных года привыкший к своей фронтовой подруге, молоденькой связистке, которая увезла его после Победы куда-то, кажется, в Киев, к собственной многочисленной родне. Поэтому Ангелина Степановна всегда давала нам понять, что наши распри — сущая ерунда и, по сути-то, это и есть настоящее счастье. Человек в ее глазах был полным рабом своего времени. И везение, считала она, существует лишь в одном: угадать родиться в благоприятное время. Ей это удалось лишь отчасти, а вот у нас совсем другой коленкор. Время нам досталось самое превосходное. Цены (как началось с сорок восьмого года, с коммерческих магазинов) снижаются. Товары появляются. Строительство развертывается. Возник туризм. Даже заграничный! Вот в доме одна соседка отбыла на теплоходе вокруг Европы. А другой сосед купил автомашину «Победа» за двадцать тысяч рублей.

Все это были очень будирующие сведения. После такого приятного разговора с Ангелиной Степановной мы отправились спать в самом радужном настроении, А действительно, какого черта! Разве есть у нас хоть малейшая причина ссориться? В жаркой бездне антикварного ложа я нащупывала светло-темный затылок моего мужа, гладила мягкие, податливые волосы. Нет, мне несомненно повезло. Мне необыкновенно, немыслимо повезло. Больше, чем всем другим людям.

И пусть это немножечко неловко, что больше, чем другим, и что именно мне, зато как приятно-то! Что я — это я, например, а не та же Ангелина Степановна, скажем. Мне ведь лучше, чем ей, и хоть не совсем по заслугам, а как все-таки это хорошо…

На следующее утро имело место одно происшествие. Войдя в вестибюль главной проходной, носящей название «мраморного подъезда», мы с Женей услышали целые раскаты этих самых словесных построений, из-за которых у нас накануне вышел спор. Чеканные фразы тачанками грохотали в просторах между высоких колонн, уходящих в высь потолка, гулким эхом рассыпались по широкой белой лестнице, двумя маршами изогнутой вверх (из-за которой вестибюль и получил свое прозвание).

Люди спешили на смену, дверь в вестибюле хлопала ежесекундно, будто аплодировала виртуозному исполнителю крепких фраз. К моему изумлению, все вошедшие, заслышав тирады, начинали почему-то радостно улыбаться.

— Ну и ну! — я протянула пропуск вахтерше. — Да кто же это так?..

— Как кто? Григорий Иванович. Дворникам выговаривает, почему во дворе плохо почищено. Люди поскальзываются.

И тут я внезапно увидела широкого, мужиковатого человека в полувоенном кителе с обшитыми материей пуговицами, в галифе и хромовых сапогах. Человек этот держал перед собой навытяжку усатого дворника в фартуке и рваной ушанке и крыл его на все корки.