Ирина Гуро - Арбатская излучина

А я уже не была ребенком, хотя по жизненному опыту — младенец. Вот мне и предстояло набираться этого опыта. Только в уж очень крепких переделках. От беспечного, безбедного, в общем, детства и юности — в такой переплет!..

Стала я тоже собираться: предполагалось, что районный актив уйдет в леса группами после того, как уничтожит все значительные объекты в районе.

Под грохот близких взрывов и бомбежки с воздуха мы готовились покинуть город. И уже в самый канун — немцы уже на подступах к городу, а наши без боя отошли по приказу командования — меня вызвали в райком комсомола.

В райкоме принял меня не секретарь, а молодой военный с одной шпалой в петлице.

Я, надо вам сказать, хоть и семнадцать уже стукнуло, по виду совсем пацанкой была.

И это ему понравилось: «Очень хорошо, — говорит, — что вы выглядите девочкой. Меньше подозрений».

Я как услышала эти слова, все внутри у меня захолодало. Уже я поняла, к чему я здесь.

А этот в петлицах: «Вы, — говорит, — в городе никому абсолютно не известны. И раз уж так случилось, что вы оказались здесь, послужите Родине. Не тушуйтесь, вы не одна будете в городе. У вас будет связь!» «Связь»! Меня от одного этого слова затрясло. Вокруг — немцы, а у меня — связь! Но не могла же я отказываться: тут, знаете, все сработало во мне — воспитание, примеры, мы же на этом поднимались. Труса праздновать — об этом и речи не могло быть. В общем, предстояло мне устраиваться на работу к немцам. Не сразу, выждав немного.

Через день я была уже Марией Козловой из Минска, дочкой Степана Козлова, осужденного советским судом за бандитизм и погибшего в лагере. Сюда я приехала на работу после окончания фармацевтического техникума. И обо всем этом имелись документы с моей фотографией. И на работу в аптеку меня взял заведующий ее, Кондрат Иванович Шепилов. Этот Шепилов был, как я поняла, наш человек.

И вот, представьте, не понравился мне этот человек с первого же взгляда. В моем-то положении! Когда я у него в руках со всеми потрохами. Вид у него такой, словно я ему навязалась без его согласия, даже как будто он ничего про меня и не знает, кроме того, что написано в документах: об окончании техникума и направлении сюда. Нет, ровно ничего больше.

И сразу меня работой загрузил выше ушей. Я так поняла, что такая помощница ему в самом деле до зарезу нужна. Прежде всего надо освоиться с работой, чтобы хоть не провалиться сразу: знать, где что стоит-лежит. А рецепты я читать могла. Надо сказать, Шепилов добросовестно мне все объяснял, но уж очень недовольно, сквозь зубы.

Словом, было мне смутно и тяжело и одиноко до ужаса. А еще и немцев-то нету.

«Какие они, немцы?» — думала я. Мы еще мало тогда чего знали, ох, и в мыслях не было того, что пришлось потом узнать!

Но в городе уже почуяли: идут!

…В улицу выскочили мотоциклы. Впереди шло два с пулеметами, укрепленными на руле, со снарядными ящиками позади седла. Сбоку воткнут красный флаг с белым кругом, в круге — черная свастика. За этими двумя пронеслись другие, уже с колясками, в которых сидели солдаты по двое с автоматами на изготовку, дулами направленными в разные стороны. Мотоциклы промчались, и еще облако пыли за ними не улеглось, как вступили машины, в кузове которых на скамейках сидели солдаты, вытянувшись как неживые, с автоматами между ног. А по всем четырем углам машины торчали пулеметы, тоже обратив рыльца в разные стороны.

Машин было много, но все так быстро пронеслось мимо и в таком просто нечеловеческом порядке, что приходила мысль: не почудилось ли?

Потом быстрым шагом по мостовой тоже в большом порядке, хоть и не строем пошли, вернее, побежали немцы с автоматами на груди, и на бегу выделялись из их массы трое-четверо, останавливались у домов, какие получше, стучались в двери — не руками, руки на автоматах держали, а сапогами. Двери открывались, они исчезали в них, а остальные бежали дальше, постепенно оседая в подъездах. К нашей двери подскочило сразу четверо: они показались мне совершенно одинаковыми, хотя, конечно, этого не могло быть. Но повторенные на всех зелено-серые мундиры с лычками, в которых я тогда еще не разбиралась, каски, сапоги с низкими голенищами, а главное — одинаковость движений создавали впечатление о множестве, подобном саранче, каких-то насекомых — серо-зеленых, с круглыми твердыми головами.

Шепилов стоял посреди аптечного зала, довольно большого, а немцы, дергая его в разные стороны, положив щеку на ладонь, показывали, что им надо спать. При этом они громко смеялись, хотя невозможно было себе представить, что тут смешного.

Шепилов стоял и все время кланялся, бледный как полотно. И кланялся так, будто у него помимо его воли дергается голова.

«Проводи их в зал», — сказал он. Залом называлась у нас большая комната в задней половине дома, за аптекой. Я повела туда немцев, и, едва войдя, они начали так же стремительно, как все, что они делали, обшаривать комнату, так что она вмиг приобрела совсем иной вид: они по-своему растащили мебель по стенкам и показали, что посредине будут спать на полу, и я поняла, что надо тащить им подушки и одеяла.

И вот эта первая встреча с ними, хотя в ней, по существу, не было ничего страшного: никто ничего дурного ведь не сделал, — но она была все же очень страшная. Я потом часто слышала слово «вторжение». Вот это оно и было: вторжение чуждой враждебной силы, которую, казалось, ничем остановить нельзя. И то, что они были здесь, в нашем доме, и никуда от них не деться и никак от них не уйти, подавляло, пригибало к земле.

Вот так все началось. Аптека работала.

Немцы в городе развернулись быстро. Люди шепотом рассказывали, что на площади выстроили виселицу, и она стоит на устрашение всем, и уже известно, что похватали много народу.

Я не могла понять, что за человек Шепилов и почему меня отдали под его начало. С немцами не общается и общаться не может, поскольку — ни слова по-немецки. Я так себе рисовала: что-то интересное можно выудить у них, вот, думаю, Кондрат Иванович мне скажет, что надо, и я попробую… Потому что немцы наши ко мне беспрерывно обращались и я уже у них вроде переводчика была. Но конечно, это были простые солдаты, и ничего особенного, я считала, у них не узнаешь.

Вот так идет время: я беспокоюсь, почему не дают мне никакого задания, мне же говорили, что хорошо бы устроиться к немцам на службу. Но Шепилов молчит, и вообще вижу: я просто работаю подручной в аптеке — и все.

Как-то прочла объявление, что все лица, знающие немецкий язык — а я его в школе учила, — обязаны зарегистрироваться. И говорю: Кондрат Иванович, мол, читала такое объявление, надо, значит, идти… К великому моему удивлению, он отвечает не задумываясь: «Подождем пока». А чего ждать? Смотрю во все глаза — никто к нему не ходит, кого можно было бы за наших принять. И сам он никуда не ходил, только по делам аптеки к бургомистру. Как-то я искала что-то в кладовой за стойкой аптеки. Дверь с улицы открылась, прозвенел звонок. Хозяин пошел открывать, верно, забыл, что я здесь, за перегородкой. Входит лейтенант, мне видно было в окно, что он слез с мотоцикла, который поставил у двери.