Ирина Гуро - Арбатская излучина

В ней через треск и нервные короткие звоночки прорывалось бессвязное: он уловил слово «Заозерье». И с этой минуты мелкая зябкая дрожь проняла его с головы до ног.

— Говорите, говорите! — кричал он, но все вдруг замолкло, словно отключилось не только Заозерье, но весь мир.

Он опустил трубку на рычаг и отер концом простыни холодный пот со лба. Позже он сам удивился той точности, с которой уже в эту минуту знал, что произошло несчастье.

И ждал. Ему показалось: очень долго. Снова раздался звонок.

— Говорите с Заозерьем! — произнес женский голос, и тотчас другой, захлебывающийся то ли от спешки то ли от волнения, но внятно, убийственно внятно проговорил:

— Иван Петрович! В лагере несчастный случай. Геннадий — в больнице.

— Жив? — перебил Дробитько.

— Жив, жив, — несколько раз повторил голос. — Он в районной больнице. От станции…

— Я поеду на машине. Говорите, как доехать до больницы…

Женщина не могла объяснить, трубку взял кто-то, толково объяснивший маршрут…

— Вы не врач? — с надеждой спросил Дробитько.

— Нет, все врачи действуют…

Иван Петрович не спросил ничего больше. Он тут же позвонил домой заведующему гаражом треста.

Пока он одевался, машина просигналила под окном. Дождь все шел. Дробитько сел рядом с водителем и сейчас только увидел, что за рулем завгар Максим Львович.

— Что там могло стрястись? — спросил он спустя некоторое время.

— Ничего не знаю, — Дробитько снова замолчал.

Сейчас он уже казнил себя за то, что не спросил хотя бы, что же случилось. Что могло… Думать об этом было мучительно и бесполезно.

Дождь барабанил по верху машины, «дворник» метался по ветровому стеклу, как безумный. Завгар шел на недозволенной скорости, и ото всего исходило ощущение неизвестной и неотвратимой опасности, укрывающейся за словами «врачи действуют».

Где-то им надо было свернуть с магистрали на боковую дорогу, сверились по дорожным знакам: поворот был уже близок.

— Проедем ли там? — усомнился Дробитько.

— Должны. Дождь ведь не сутки хлещет. А дорога мощеная, не размокнет. — Завгар пояснил: — Я сам потому и поехал, что тут каждый камешек знаю. В Заозерье.

«Хоть в чем-то удачно», — смутно подумалось Дробитько. Волнение его то нарастало, то утихало несколько: полная неизвестность бросала его то в жар, то в холод. И в конце концов он сосредоточил всю свою волю на том, чтобы не рисовать себе мысленно картины одна другой ужасней, а быстрое движение успокаивало хотя бы неуклонным приближением к цели.

Около одноэтажного приземистого здания районной больницы стояли две легковые и одна машина скорой помощи. Все окна в доме были освещены.

Едва они подъехали, из дверей выбежала женщина в плаще поверх белого халата. Узнав, что приехал отец Геннадия, она облегченно выдохнула: «Теперь уже все родители здесь».

Пока Иван Петрович скидывал плащ-палатку, она успела еще сказать, что главврач просил всех ждать у него в кабинете и что только что привезли из Москвы «очень-очень… самого главного… консультанта по ожогам…».

Слово «ожог» хоть и вносило какую-то ясность, но не ту, которая могла бы успокоить или подкинуть хоть самый краешек надежды.

— Как состояние? — не надеясь, впрочем, на ответ, спросил Дробитько, на ходу одергивая на себе наспех напяленный китель.

— Серьезное, — ответила женщина. — А точнее, — спохватилась она, — когда врачи выйдут…

Иван Петрович открыл дверь с табличкой «Главный врач» и вошел в комнату, где, как показалось ему, горел ослепительно ярко свет, и лица людей сразу бросились ему в глаза. Они увиделись серыми, с расширенными зрачками, и он подумал, что и у него, верно, такое же. Здесь было четверо мужчин и одна женщина. Все сразу заговорили с Иваном Петровичем, и он понял, что они тут уже все переговорили, передумали, перебрали все известные им обстоятельства. И теперь хотят, чтобы и он участвовал в их надеждах и опасениях, как будто несчастье, объединившее их, должно было распределиться поровну.

Из присутствующих выделялся человек лет сорока, атлетического сложения и с запоминающимся лицом, которое показалось Дробитько знакомым. Он тоже узнал Ивана Петровича.

— Я — отец Майи Крупиной. Помните, мы их вместе провожали в позапрошлом году. Вот они и здесь вместе, — горько добавил он.

Из реплик остальных Иван Петрович мало что понял и, отведя в сторону Крупина, ожидал… Ожидал, не будучи в силах сам спрашивать. Только одно слово «ожог» и застряло в его сознании, ничего не объясняя и даже не подсказывая.

— Здесь — медсестра пионерлагеря, вот она там, у окна, плачет. От нее ничего не добиться толком. А Виринея вовсе слегла. Но я уже побывал там, на месте.

Крупин говорил обстоятельно и с толком, но не это сейчас было главным для Ивана Петровича. Не то, что произошло, а последствия.

— Здешний врач вызвал из Москвы Воронина — не слышали? Светило! Положение не угрожающее. Но серьезное. Серьезное, Иван Петрович. Для наших детей! — Крупин поник, его большое тело обмякло. Но слова «не угрожающее» все-таки изменили что-то, — Иван Петрович овладел собой. И смог наконец спросить:

— Угроза зрению?

— Этого как будто нет. В общем, ожоги разной степени. У Майки — множественные ожоги, как врачи говорят. И еще мальчик Слава — здесь его отец — этот полегче…

— Они в сознании?

— Не знаю, как сейчас. Шок, естественно… — И добавил: — Женщины, моя жена и Славина мать, — там, поближе к операционной, ждут…

Ему явно стало полегче оттого, что здесь Дробитько, которому он может помочь, внеся хотя бы некоторую ясность в положение. Потому что остальные в кабинете то присаживались, то шагали в крайнем волнении, даже панике, изредка обмениваясь репликами, непонятными Ивану Петровичу, поскольку они касались самого происшествия.

— Может быть, выйдем на крыльцо, покурим? — предложил Крупин, и Дробитько сразу же ощутил острую потребность: да, именно закурить! Забытый вкус предложенной Крупиным сигареты как будто придал ему силы. И вместе с тем углубил ощущение опасности, угрозы, катастрофы. И словно бы фронтовой готовности к чему-то…

Они сели на ступеньку крыльца. Дождя уже не было, но небо оставалось низким и темным без проблеска, и в налетавшем порывами ветре, в шуме листвы было боязливое и выжидательное предчувствие наступающей осени.

— Чего мы ждем сейчас, Александр Алексеевич? — Дробитько вспомнил имя и отчество Крупина и как они три года назад провожали веселые автобусы, полные детворы. И ясно увидел Генку, каким он был тогда: голенастым, нескладным, тогда еще с короткой стрижкой с хохолком впереди. Как молоденький петушок. «Не заметил, как подрос», — горько подумалось, но тотчас другая, главная сейчас мысль потушила все остальные.