Александр Старостин - Второй круг

— А разве у нас есть на борту чехлы? Ведь их возить не положено. Лишний груз, — заныл радист, — это нарушение.

— Это ничего, что нарушение. Если б мы действовали как положено, то сидели бы сейчас на Аяне и давали сигнал SOS.

— Зимние чехлы?

— Зимние. Успокойся.

Радист вконец расстроился. Зимние чехлы ватные. Тяжелые и грязные. Зачехляя моторы, можно не только вымазаться по уши, но и свалиться с плоскости.

— Радисту не положено поднимать тяжести — рука будет дрожать. Радисту положено беречь руки, как музыканту.

Но Войтин вытолкал его из кабины и похлопал по плечу второго пилота, который также не проявлял никакого энтузиазма при мысли о чехлах.

— А мы пойдем на автобазу, — сказал Войтин, поворачиваясь ко мне, — за бензином. Иначе ничего не выйдет.

— Может, один сходишь?

— Надо вдвоем.

— Может, утром заправимся?

— Нет, надо сейчас. А то… плохо будет… нам…

И мы пошли к автобазе, где стояли автозаправщики, тепловые машины, дующие горячим воздухом, водовозки и тягачи. А на посадку все заходили и заходили новые самолеты.

— Все сюда идут, — сказал Войтин, — вон авиатехники не успевают расставлять еропланы, не то что чехлить моторы.

Мы зашли на автобазу. Шоферы играли в домино. Стол был покрыт металлической плитой, заполированной до блеска.

— Здравствуйте, дорогие товарищи! — сказал Войтин и сделал приветствие рукой.

На него даже не глянули.

— Надо бы заправиться, товарищи, — продолжал он.

Легко представить, как его вид действовал на нервы игрокам.

— Завтра и заправишься, — буркнул толстый шофер и ударил костяшкой по столу, — не пожар, дорогой товарищ, — добавил он назидательным тоном, — «рыба». Подсчитаем очки. Так-то!

Войтин сразу сообразил, что толстяк с топливозаправщика.

— Надо сейчас. Поедем, старина. Проветришься. Свежим воздухом подышишь. А за тебя мой командир сыграет. Домино — его любимая игра. Он все свободное время забивает козла. И даже премию получил — баян.

Шофер сердито поглядел на меня и что-то проворчал себе под нос: наверное, думал, как бы половчее от нас избавиться.

— Он отличественно играет. — Войтин подмигнул шоферу и показал ему большой палец.

Надо сказать, что я терпеть не могу домино. Один вид играющих действует мне на нервы.

А шофер все о чем-то размышлял, поглядывая исподлобья то на Войтина, то на меня.

— Да я тебя, мой родной и любимый, на руках донесу, — сказал Войтин и вдруг поднял толстяка вместе с креслом и понес на выход.

— Да пусти ты, медведь хренов! — рассердился шофер, чувствуя, что с Войтиным, однако, не повоюешь. — Сам пойду. А ты, — он поглядел на меня и погрозил пальцем, — хорошо играй. Смотри не подведи.

— Не подведу, — заверил я его, — беру обязательство. Повышенное.

Когда Войтин и шофер вышли, я сел за стол и прислушался. Вот хлопнула дверца машины, запустился мотор, шофер дал газ.

— Чего сидишь? — спросили меня.

— А я вообще-то ни разу не играл в эту умственную игру, — сказал я.

— Эх ты! А еще командир. Гнать таких командиров, — сказал один шофер, — к позорному столбу таких командиров.

Он плюнул и попал себе на сапог.

Когда я подошел к самолету, Войтин заканчивал заправку и насвистывал «Когда я на почте служил ямщиком», но у него выходило «Едут новоселы по земле целинной».

Все аэродромные стоянки были забиты самолетами.

Мы двинулись в гостиницу.

Что там творилось! Вы бы только посмотрели. Мест не хватало, потому что пришло много самолетов. В комнаты, что побольше, понаставили дополнительно раскладушек. Кое-кто вынужден был ночевать в коридоре, на сквозняке. Тут разве выспишься? А разве выспишься, если в комнате два или три экипажа, дышать нечем, и рядом кто-то храпит незнакомым храпом?

В коридоре нас ждал штурман. Он пришел в гостиницу одним из первых и успел захватить маленькую комнату с окном на север. Само собой, к нам никого не подселили.

— Неплохо, — одобрил Войтин, — открой форточку. Надо спать с открытой форточкой: в духоте не выспишься. Ужин заказал?

— Так точно!

Штурман открыл форточку, и все мы пошли в столовую.

— Теперь я понял, почему окна должны быть на север, — сказал он, — снега не надует — ветер-то южный.

— Молодец. Соображаешь, — похвалил Войтин.

После ужина легли спать и прекрасно выспались.

Когда Самоедская открылась, мы, бодренькие и розовенькие, пошли на самолет. Вы бы только поглядели, что творилось на аэродроме! Бортмеханики воевали за тепловые машины и топливозаправщики. А ведь не положено одновременно греть моторы и заправляться бензином, чтоб не натворить пожара. И вот лови то одну машину, то другую, а машин мало, а самолетов и бортмехаников много, и все ругаются на чем свет стоит. Чуть ли не дерутся.

А наш самолет был заправлен с вечера. Моторы под толстыми ватными чехлами еще не остыли и запустились с первой попытки. Мы порулили на старт и вылетели первыми.

— И вот представьте теперь, братцы, — сказал радист, — что человек, ради которого мы выполняем санрейс, — первостатейный мерзавец и на его совести десятки загубленных православных душ…

— Ну это уж не твое дёло, — перебил его Войтин, — ты знай клепай на своем ключе и не умничай. А то… Между прочим, мы выполняем рейс из-за трехлетней девочки-тунгуски.

Ирженин подошел к своей машине и отпер замок.

— А что у Филиппыча? — спросил Росанов. — Что там будем делать?

— А-а, так. Там собираются все, кому не лень. Это в некотором роде клуб. Однажды была учительница литературного кружка… Как же ее звали? Имя оригинальное такое. Люция Львовна.

Росанов смутился, а потом буркнул!

— И все равно я буду летать.

— Ну да. А ей нужны были какие-то ответы на какие-то авиационные вопросы. Но Филиппыч не пожелал с ней говорить и даже не вышел из своей комнаты.

Ирженин отпустил сцепление и дал газ.

— Не нравится мне твой мотор, — сказал Росанов, — работает как-то жестко.

— Ну да. Теперь она не ходит к Филиппычу. Там ведь всегда накурено, а она не может в дыму: ей, видите ли, нужен свежий воздух. Помешалась на свежем воздухе, свежих продуктах и вообще на всем «естественном». Даже импортных кур не покупает, утверждает, что их откармливают нефтью. Еще там бывает некто Сеня, ее ученик, но более процветающий на литературном фронте, чем ты. Мастер розыгрышей. Не заснет спокойно, если над кем-нибудь не подшутит.

— Зачем ему это?

— Из любви к искусству. Однажды идем с ним мимо ресторана, у входа — толпа. «Хочешь, сейчас кабак опустеет?» — «Давай». — «Гони две копейки». Заходит в автомат, звонит. У него, оказывается, тысячи телефонов и тысячи фамилий нужных людей. Обращается к директору по имени-отчеству, называет себя каким-то важным лицом и говорит: «У нас на электростанции авария, свет отключаем в двадцать два тридцать. Обзваниваем все предприятия города. Света не будет до часа». Ресторан пустеет. Иногда он пишет письмо от имени своего многосемейного, задавленного бытом приятеля к какой-нибудь знатной немолодой доярке. Пишет, что его окружают мерзавцы и подлецы, его не понимают, жена никуда не годится, начальник — враг, мешающий нашему продвижению вперед, а вот с дояркой у него было бы что-то большое и чистое…