Александр Старостин - Второй круг

Апраксин — малый хоть куда. Пудовкин — его друг. Тоже парень хороший. На этих двоих можешь положиться, за них можно быть спокойным. Умеют все. И молчат. Пашут как волы и молчат. Что бы ни было, никогда не жалуются. И снег, и ветер, и звезд ночной полет, и обед пролетом, и премиальные мимо, и работы вчетверо против нормы — молчат. Только кряхтят: Трехжильные ребята. А нужно, сейф откроют и японские часы починят. Есть у тебя японские часы?

— Откуда? От сырости? У меня и отечественных нету.

— Так вот. Этих двоих поддерживай. Хоть словом поддержи, хоть по головке погладь. А если есть возможность, брось каждому на клык по червончику для поддержки штанов. Они век будут помнить. Была б воля, всех разогнал бы к черту, а их двоих оставил.

Петушенко осмотрел близлежащие кусты, как будто здесь мог хорониться кто-нибудь из техников, и удовлетворенно потер руки.

— Нет, ты не знаешь этих людей, — пояснил он, присаживаясь на пень, — не люди, а гады. Ты еще узнаешь этих псов, в особенности старого козла Строгова. Этот зверь сегодня с тобой и водки выпьет, а завтра капнет главному инженеру, что видел тебя под булдой. Правда, главного уже скинули.

Петушенко снял с термоса крышку, постелил на пенек газету, придавил ее от ветра двумя сырками «Дружба», огурцом и куском хлеба.

— А что за человек начальник нашего цеха Прыгунов?

— Шустрый, из ранних. Ставленник Чика. За так называемые современные методы руководства его выдвинули. Умеет пилюлю позолотить и вообще мягко стелет. Чик любит товарищей, которые умеют и про Гёте поболтать, и улыбнуться, и вилку в левой руке. Но я против таких методов «сю-сю» и болтовни про Гёте и хреноте. У нас надо без обмана: нечего тратить время на рукопожатия и фальшивый интерес к здоровью жены и тещи. Пока Прыгунов только присматривается. Пока он нейтралитет.

Довольно быстро захмелели, однако Росанов, как подчиненный, был трезвее.

— …но ничего, — продолжал свой монолог Петушенко, — в неофициальной обстановке ты меня зови Григорий, но среди этих лисиц — ни мур-мур… Ничего, Витя, мы вдвоем разобьем все их козни. Они у нас взвоют. Тебя они не боятся пока, а ты, как поймаешь спящего, — сто процентов за сон на работе.

— Да я и сам не прочь придавить минут по нескольку на каждый глаз, если нечего делать.

— А мы аккуратно, грамотно. У меня ключ от кабинета начальника цеха.

— И вы думаете, они не знают про то, как вы спите в кабинете?

— Не знают. Там толстые занавески. А ты чуть что — сотня процентов. Вот я наводил о тебе справки. И что мне сказали? Сказали, что ты бесхребетный малый, что нет у тебя никакого характера, нет силы воли. — Петушенко сделал волевое лицо: — А как изменить мнение о себе? Очень просто. Режь не меньше пятидесяти, и будешь хорошим человеком, и сразу пойдешь по лесенке наверх. Мишкин отчего так скоро полез? Резал премиальные почем зря — техники воем выли. Итак, нам надо с тобой держаться вот как! — Петушенко сцепил пальцы обеих рук и, подняв над головой в пьяном восторге, сжал их что есть силы. — Ну-ка разбрось остальное.

Росанов разлил остальное.

— А от кого зависит твоя репутация? Не знаешь? Хе-хе!

Он поглядел на Росанова хмельным, хитрым глазом.

— От меня! — Он ударил себя в грудь и от удара закашлялся. — Но и от твоих подписей в ведомости на премиальные, — добавил он, больно ткнув Росанова в грудь, — ведь что думает высшее начальство? Оно ведь на матчасти тебя не видит. Оно, может, и фамилии твоей не помнит. А что оно думает? Оно думает, что, если ты не режешь премиальных, значит, тебе наплевать на производство, значит, хочешь жить спокойно…

— А я и хочу жить и работать спокойно, — влез Росанов. Петушенко только досадливо отмахнулся.

— А если режешь, то, значит, болеешь. Усек?

— Может, все это так, только…

— Никаких «тольков»! Я не первый год замужем. А ты работаешь без году неделя. Ты слушай меня. И молчи. Я, наверное, скоро поеду в загранку, а кто останется вместо меня? — Петушенко поглядел на Росанова. — Ты! Ты! Бели будешь хорошим человеком. Но пока молчок. Сам понимаешь, поездка может и сорваться. А тебе разве плохо получать на сорок рублей больше? Это не считая премиальных, а премиальные — от нового оклада.

— Это, конечно, так, но…

— Никаких «но»! Молчи! И все зависит от тебя.

«В самом деле, спорить бессмысленно, — подумал Росанов, — а работы будет так много, что времени не хватит на ловлю спящих. Сам лови, «ловец человеков».

Росанов хотел было развить идею, что когда кого-то начинают преследовать, то преследуемые тут же начинают защищаться. Получается группа, организованно действующая против преследователя. А хочешь объединения, выдумай общего врага. Но промолчал.

— Итак, Витек, — продолжал после минутной пьяной задумчивости Петушенко, — бойся техников. Запиши это. Обязательно запиши! Вот до меня был начальник смены Ваня Ломов. Хороший человек! Съели. Съели с потрохами.

В глазах Петушенко даже как будто слеза блеснула от сострадания. Он помолчал, почтив память хорошего человека. Икнул. Потом стал подталкивать соломинкой гусеницу, оказавшуюся на газете.

— Ну а что с ним сталось? — напомнил Росанов.

— Выгнали. И всё техники. Подстроили ему козу, гады, — и его поперли. «Козу ностру» то есть подстроили, а им за это чуть ли не спасибо сказали.

— Как же они подстроили?

— Да так. За Ваней был маленький грешок.

— Пил?

— Как все, не больше. Понимаешь, не мог он пропустить мимо себя ни одной бабы. Преследовал все, что двигалось. Имел любовь со всеми дежурными по перрону, с с отделом перевозок, заправщицами, мойщицами и, если обламывалось, со стюрами транзитных еропланов и официантками ресторана, я уже не говорю о женщинах, которые на раздаче в столовой. Великий был человек! Вот говорят: «Дон-Жуан! Дон-Жуан!» Щенок твой Дон-Жуан против Вани Ломова.

На Петушенко нахлынули светлым роем воспоминания, он заулыбался.

— А одну заправщицу прямо на плоскости полюбил. На Ан-12. Понимаешь, падать-то высоко. Сколько метров? Четыре? Пять? А внизу — бетонка. Загремишь — костей не соберешь. А у нее, бедняги, в руках заправочный пистолет и шланг. Общественная собственность. Пистолет боится бросить — расколется. Руками сопротивляться не может — заняты. А ведь пистолет со шлангом тяжелые! И пистолет охраняет, и упасть боится. Ведь когда керосин разольешь по плоскости, делается скользко, как на льду. А кричать вроде бы неловко — не девочка. Так вот она и оберегала социалистическую собственность. Вот это «любовь»!

Петушенко захохотал.

— Свинство это, — сказал Росанов.

Петушенко не понял, что имел в виду Росанов, потом до него дошло.

— Какое же это свинство? Подумаешь, делов-то! Тоже мне! Не молодая баба. Прошла уж огни и воды. Но Ване это было как-то без особой разницы. И вот эти, ну технари, объединились и Ванюшу по заднице мешалкой в аут. Понял? Был Ваня — нет Вани. Скушали. А им за это чуть ли не спасибо. Вообще он и инженер был не очень хороший. Дерьмовый был инженер: не об том думал на работе.