Александр Старостин - Второй круг

Рядом шагал скромный молчаливый сачок Дубов, взятый на перевоспитание Строговым. В его руке позвякивало пустое ведро для промывки деталей.

Академик продолжал:

— А вообще зря ты в нашу смену напросился, товарищ инженер. Один Строгов чего стоит!

«Тоже все знает», — отметил про себя Росанов.

— И ты взвоешь, и нам будет хреново. У Лепестка ведь освобождается время. А что он будет делать в свободное время? Ночью спать в кабинете начальника цеха, а потом с новыми силами ловить других спящих и вообще делать гадости. Ну зачем ты сам напросился сюда?

— А-а, там начальник глазами сверкает, — ответил Росанов.

Академик захохотал. Глядя на него, тихо осклабился и бездельник Дубов.

— А ты, малый, видать, ничего, — предположил Академик, — это ты рассказал Лепестку, как запустить движок на «тридцать второй»? Сам-то он в матчасти не волокёт.

Росанов почувствовал некоторую неловкость: с одной стороны, оно, конечно, приятно, когда поливают твое непосредственное начальство, а с другой — нельзя ведь и не пресекать таких выступлений.

— Кто идет на «тридцать вторую»? — спросил он. — Ты, Дубов?

Росанов еще днем присмотрелся к Дубову. Вежливый, тихий, симпатичный, похожий на чистенького солдатика, с восторженно-звездным взглядом. Было в нем что-то инкубаторское, неживое. И еще он спал на ходу. Петушенко не зря клеймил его позором за сачковитость.

Итак, он спал на ходу. Его лицо оживлялось разве что в столовой. Он говорил только самое необходимое, сокращая свои фразы до предела, граничащего с идиотизмом. Но больше молчал. С языком у него было вполне благополучно. Но какого черта он так близко подходит к говорящему? Похоже, хочет коснуться животом своего собеседника. И — сумасшедший ясный взгляд при этом.

Дубов казался Росанову хорошо отлаженной машиной, которая тотчас откликается на сигналы: «можно посидеть», «можно поспать», «можно подальше от начальства».

«Но ведь должен он чем-то заполнять свою голову», — думал Росанов и потом обнаружил, что Дубов читает газеты от доски до доски. Впоследствии выяснилось, что голова его забита множеством весьма полезных для жизни сведений. Он, к примеру, знал высоту Ниагарского водопада, знал, где у жука уши, знал, во сколько раз паутина тоньше человеческого волоса.

И все-таки зачем Строгову понадобилось брать Дубова в свою бригаду? Может, это он сгоряча, вдохновленный собственной речью?

А Строгов и в самом деле знал все.

Ближе к утру, когда еле засветился восток и Росанов ждал машину для запуска двигателей, Строгов, сидя в кресле второго пилота, сказал:

— А Мишкин в последнее время связался с богемой, пришел на работу от бабы и с похмелья, весь день ходил мутный-мутный. Когда запустил движки, пошел снег, стемнело. Он врубил в кабине плафон. Знаешь, как уютно в кабине, когда включен подсвет? А стеклоочистителем ни хрена не поработал. Ну а потом сунул по газам и стал глядеть на индикаторы вибрации, а они наверху, голову, следовательно, задрал кверху. Да, а еще СПУ не работало. Не работало — и всё. Ероплан стоял левой тележкой на льду, и его развернуло, когда Мишкин сунул сектора вперед. А как развернуло, то законцовкой плоскости срубило березку.

Росанов вяло слушал, глядя в форточку. Наверное, на автобазе никак не добудятся шофера.

— И тут, — продолжал Строгов, — у него в глазах помутилось, и он как бы с ума сошел из-за березки. Нет, ему не жалко было зеленого насаждения: ему другого было жалко, ему жалко было себя. Самолет сорвался с колодок и поехал. И вмазался в контейнер. Там стоял перед самолетом пустой контейнер из-под двигателя. Хороший контейнер, большой, как маленькая дача. А на нем еще металлические стяжки. Контейнер тут же размолотило в щепки работающими винтами, а Мишкин — глаза со страху во флюгер — даже двигатели не может выключить. А потом передней ногой ероплан врезался в парапет — ногу сорвало с узлов, и ероплан поехал уже на пузе, и воздушные винты завернулись в розочки. Техник сдуру, ну электрик, обесточил самолет, а клапан останова срабатывает только от электричества. Вот, товарищ инженер, к чему приводит карьеризм!

— Случай дикий, — сказал Академик, который, пока не было машины, предпочитал свежему воздуху теплую кабину, — а при чем здесь карьеризм?

— Другой бы инженер не сошел с ума от страху, когда срубил березку, — сказал Строгов.

— Я вообще-то катался, но не более двух метров, — сознался Росанов, — а Мишкина я просто не понимаю. Не понимаю — и всё.

Строгов заметил:

— Линева жалко. Хороший человек. Сорок лет в авиации. Вот у кого были золотые руки! А ведь он мужик неграмотный — закончил церковноприходскую школу. Но так-то хитрый. Потом расскажу его биографию. Кстати, подделывал ордена. Мог любой орден подделать — не отличишь от настоящего.

«В самом деле, все знает, — подумал Росанов, — пора убивать».

Ночь прошла тихо. Все самолеты улетели вовремя, и еще Росанов дал техническую готовность на те самолеты, которые Строгов «поставил» на прикол. Он уже собирался отбыть домой, когда Петушенко остановил его и, хитро подмигивая, прошептал:

— Давай, Витя, сообразим на бутылку.

Росанов это воспринял как высочайшую честь. Со своим прежним начальником он не пил никогда. Прежнее начальство держало его на почтительном расстоянии, пило в «высшем обществе». А у себя в смене только глазами сверкало.

— У меня только рубль, — сказал Росанов.

— Дам взаймы три.

Когда они вышли из здания служб, Петушенко сказал:

— Только аккуратно. Чтоб никто не видел. Бойся своих.

И, постоянно озираясь, двинулся к магазину. Росанов еле поспевал за ним. Но у входа в магазин мужество оставило Петушенко:

— Возьми ты.

И Росанов взял, не видя в этом ничего рискованного.

— Ты не знаешь техников, — заговорил Петушенко, уже отойдя на порядочное расстояние от магазина, — продадут за милую душу. Сейчас я тебе расскажу о каждом.

Стоял сухой весенний день. Двинули к лесу. Долго кружили среди кустов и деревьев. Петушенко иногда приседал, оглядывался, но всякое, даже скрытое, место его почему-то не устраивало. Наконец начальник и подчиненный отыскали подходящую, по мнению начальника, полянку.

— Вы как партизан, — похвалил Росанов шефа.

— Ты не знаешь этих людей, — отмахнулся Петушенко и поставил портфель, — вкратце…

Он хотел убедиться в безопасности обстановки и не спешил, изредка умолкая и прислушиваясь.

— Значит, вкратце. Лысенко, он же Академик, — нахал, демагог и болтун. Но как меняет колеса на «тушке», на Ту-104 то есть! Артист! А кроме колес, ничего толком не соображает. Дубов — бездельник редчайший — спит на ходу. Но как отыскивает царапины на герметичной части самолетной обшивки! На любом отыщет. Если какой-нибудь бортмеханик начнет выламываться и требовать чего-то, ты: «Дубов!» Он тебе: «Есть!» Ты: «Отыщи-ка на этом лайнере царапину, выходящую за норму технических условий». И найдет. И тогда ты возьмешь индикатор, замеришь царапину и скажешь бортмеханику: «Ставлю машину на прикол». И поглядишь, куда денется все его высокомерие.