Александр Старостин - Второй круг

Утром Росанов сказал:

— Как бы перебраться в вашу смену? Ведь у вас нет инженера по «илюхам», «антонам» и поршням. А Михаил Петрович имеет на эти еропланы допуски. Вот пусть и работает в своей смене сам. Ему это полезно — жиреть начал. Я, конечно, забочусь не об его талии, а о себе. — Росанов помолчал и пустил пробный шар. — С вами работать интереснее.

— Попробуем, — пообещал Петушенко, — только работы у нас больше.

— Тем лучше.

Он добрался до дома и первым делом выключил радио и включил электрокамин. Тишина и тепло — две самые большие радости аэродромного работника. И тут увидел письмо от Люции Львовны. Оно лежало на столе.

«Здравствуй, Витя! Что-то ты совсем пропал. Ты говорил, что поедешь куда-то. Но, как я узнала нечаянно, сейчас ты в Москве. Рада была прочитать твой опус. Написанное тобой по-своему занятно, по-своему характерно, только в манере изложения нет искусства. Она, манера, порой небрежна и корява, и ты слишком увлекаешься жаргоном. Впрочем, это, наверное, возрастное явление. Нельзя издеваться над языком. Ты возразишь мне, что сейчас все говорят на жутком, вымороченном языке — смеси канцелярского, блатного, официозного, и вместо пословиц — глупые слова из глупых песен. Правильно! Однако писатель не должен идти на поводу. Ты любишь плакаться, говоря об отсутствии внутренней культуры. Так читай больше! Ты ведь не знаешь ни Олешу, ни Катаева, ни Паустовского, ни Бабеля.

Рассказ «Жулька» мог бы увидеть свет. Но для кого он? Для детей он серьезен, а для взрослых — детский. Кроме того, он непроходим. У читателя при прочтении возникает мысль: на льдине бросают добро, даже пишущие машинки оставлены. А попробуй приобрести машинку за собственные же деньги. Твой рассказ, подумают редакторы, воспитывает в людях бесхозяйственность. Впрочем, они могут и просмотреть это, отвлеченные собачкой. Ты, наверное, и собачку ввел для отвлечения внимания? Хитрющий ты, Витюша! Итак, твой рассказ по недосмотру может попасть и на страницы журнала или газеты.

В общем, ты молодчина, что продолжаешь начатое. Придет время, и ты начнешь писать по-настоящему. Это возможно лишь, когда человек многое переживет и поймет. Вероятно, тебе нужно «потрясение». А пока попробуй написать о своей работе. Бесхитростно. И никакой крамолы, как в «Жульке».

Хотелось бы самой засесть за «художество» по-настоящему, да все как-то жалко себя. Тем более тебе, человеку совсем молодому, спешить не стоит. Хорошее легко и быстро не дается… И еще… Я не допускала мысли, чтобы ты мог хотеть обидеть меня. Ты понимаешь… Мне потом все казалось каким-то странным, невероятным сном, в котором ни ты, ни я не виноваты. Разве люди отвечают за то, что им приснилось? Просто на нас нашло такое наваждение. Ведь самые порядочные люди в известных ситуациях могут обалдеть, ошалеть, обезуметь. К тому же мне не в чем было раскаиваться, у меня чистая совесть: то, что у меня было прежде, «выдохлось» до конца: я никого не обманывала и никому не изменяла — я была свободна. И было у меня доброе желание — уже потом я так подумала — освободить тебя от тех ненужных мытарств, сложностей, почти никем не понимаемых, робости и обожания (чаще всего втаптываемых в грязь), которым сама я отдала слишком тяжелую и грустную дань. Ведь ты мне дорог. Хотелось сделать тебя свободнее и сильнее, раз уж все равно случилось нечто немыслимое. Не знаю, каковы твои собственные мысли, но почему-то думаю, что и ты не в состоянии помыслить ничего другого.

Видишь, вот я и высказалась. Может, лучше было бы молчать об этом?

Целую тебя, дружок мой, желаю тебе всего лучшего и радостного.

Л. Л.

Постскриптум. Сейчас я временно устроилась работать на один аэродром секретарем начальника. Нельзя сказать, что эта работа давала бы мне слишком обильный материал».

«Вообще-то она хорошая баба, — подумал Росанов, — только ничего не понимает, склонна к самообману и путает следствия и причины. Сбросить бы лет пятнадцать-семнадцать, лучше бы и не надо. Но теперь встречаться — грех».

Засыпая тяжелым дневным сном, он думал о том, какие порой шутки разыгрывает с нами судьба. И вспомнил фотографию — прекрасную девочку в белом платье, юную танцовщицу, и свою влюбленность в этот воздушный образ. Все мечты были заполнены этой светлой танцовщицей. Но потом выяснилось, что это бабушка Ирженина — толстая громогласная старуха.

«Отвечать не буду, — решил он, — финиш!»

И, уже окончательно засыпая, он стал валить все свои грехи на «общество», на среду, которые не разъяснили ему еще в первом классе средней школы, что приближаться к нелюбимой женщине — грех и за это наступает расплата. Какой парадокс: никакого удовольствия — и расплата. Впрочем, его не научили и понимать, что школа дает только инструмент познания, а научиться пользоваться этим инструментом надо уж самому. Ну и где же это он слышал про средние учебные заведения, в которых между подростками не происходит оживленный обмен непристойностями и где учат возвышенной любви?

Забегая вперед, скажем, что Росанов перевелся в смену Петушенко, и Михаил Петрович превратился для него в некую абстракцию со сверкающими глазами. Не видя Михаила Петровича, он забыл и Люцию Львовну. Только однажды, сидя на солнышке и культивируя в себе светлое чувство всепрощения, он нечаянно обратил взгляд на круглый фонарь на столбе и по ассоциации вспомнил лысину своего бывшего шефа.

«А ведь он неплохой человек. Неплохой ведь он малый, хотя и одинокий и от него пахнет чем-то кислым. И жили ведь мы с ним совсем неплохо. Впрочем, и не так уж и хорошо — из-за его кретинской «несгибаемости». И разве он виноват, что у него незагорающее лицо и скорбно-упрекающие глаза, как у отца Люции Львовны, наверное, тоже очень хорошего человека? Разве Михаил Петрович виноват, что, глядя на него, я начинал рассуждать на тему: «Вот она какая, первая любовь»? Ведь не виноват же».

И тут Росанов перенес свою злость на Люцию Львовну, из-за которой выросло в нем отвращение к хорошему человеку Михаилу Петровичу.

«Встречи с людьми, значит, влияют на наш внутренний состав», — подумал он. В следующее, однако, мгновение он сообразил, что и Люция Львовна ни в чем не виновата, а виноват, во всем он сам. И вообще, когда человеку плохо, он всегда виноват сам. И нечего валить свои грехи на дядю, тетю и «общество».

«И это прекрасно, — подвел Росанов итог своим рассуждениям на лавочке, — значит, человек кое-чего стоит, если выбор пути зависит от него самого. И чистому все чисто. А свинья грязи всегда найдет».

Разумеется, все эти рассуждения не означали, что встреча с Михаилом Петровичем наполнила бы сердце Росанова чистой радостью.

Смена прошла скоро и даже спокойно: привалило столько работы, что некогда было отвлекаться на так называемые «человеческие отношения», которые возникают при плохой организации труда и от безделья. Были большой прилет и вылет. В течение смены Росанов только и делал, что запускал двигатели, и проверял системы на различных режимах, да бегал по стремянкам вверх-вниз — к мотору и от мотора. С техниками даже не успевал словом перекинуться, если, разумеется, не считать разговоров через СПУ (самолетно-переговорное устройство), которые носили отвлеченный характер команд и ответов на команды. Сидя в кабине, закрыв на стопор форточку, чтоб уменьшить для себя рев двигателей, он нажимал кнопку СПУ на штурвале и обращался к невидимому технику на земле.