Юрий Абдашев - Ветер удачи

Я давно и с симпатией слежу за творчеством краснодарского писателя Юрия Абдашева.

По восприятию мира и по манере письма он романтик. Сам реалист, как говорится, до мозга костей, я не разделяю точку зрения тех ревнителей реализма, для которых слово «романтик» едва ли не ругательное А почему, собственно? Почему романтическое направление не имеет права на существование в нашей неохватной литературе? Ведь она-то и красна разностью школ, манер, стилей. И, если отвлечься от крайностей, следует признать: романтическая проза, как и любая другая, нужна читателям. Особенно молодым. Только была б она без облегченности, выспренности, красивости.

В новый сборник Юрия Абдашева вошли четыре повести: «Далеко от войны», «Тройной заслон», «Пять тысяч миль до надежды», «Ветер удачи» (все они прежде были напечатаны в журнале «Юность»). Две повести — о Великой Отечественной, которую автор прошел честно, по-солдатски, две — о мирных, послевоенных годах. Временное построение сборника естественно.

Повесть «Далеко от войны» открывает книгу. В ней правдиво, достоверно, со множеством точно найденных деталей воссозданы будни военного училища, где по сокращенной программе готовят лейтенантов для действующей армии. Искренне, взволнованно, не без мягкого юмора звучит повествование о жизни в тылу, в Средней Азии, драматично перебиваемое отступлениями о будущей фронтовой жизни героев, и мы воочию видим, что кому уготовано. К месту вкрапляемые выдержки из сообщений Совинформбюро расширяют рамки повести, придают историзм небольшому, локальному событию.

Повесть читать интересно и оттого, что автору удались живые человеческие характеры, и оттого, что свеж, «незатаскан» жизненный материал, положенный в основу ее. Юрий Абдашев показал нам еще одну грань войны, и лишний раз убеждаешься: тема Великой Отечественной войны поистине неисчерпаема.

Если повесть «Далеко от войны» — о ратной учебе накануне боев, то «Тройной заслон» — это уже фронт, сражение за Кавказ.

И здесь, не изменяя романтической приподнятости, автор продолжает рассказывать о мужестве, стойкости, самоотверженности защитников Родины.

После первых двух повестей последующие читаешь с невольным, но острым ощущением: нерасторжима связь поколений — тех, кто завоевывал Победу, и тех, кто родился после войны. Тонко, лирично, без нажима проводит Юрий Абдашев мысль о том, что духовные наследники достойны своих отцов.

Вся книга Юрия Абдашева полна света и жизнелюбия, она учит доброте, порядочности, скромности, душевному такту…

Краснодар — мой родной город, и, бывая там, я не раз общался с автором этой книги. Теперь могу уверенно сказать: знаю его не только как писателя, но и как человека — честного, скромного, тактичного, очень напоминающего своих героев. Потому-то и веришь еще больше в то, что они исповедуют.

Олег Смирнов

Город, зажатый снежными хребтами Тянь-Шаня, был рассечен надвое течением быстрой горной реки. Говорили, будто река эта способна ворочать многопудовые гранитные глыбы, но сейчас, в конце лета, она мирно журчала среди галечных отмелей, ничем не выдавая своего строптивого нрава.

Вот уже четверть часа мы топаем в строю по аллее, обсаженной пирамидальными тополями. Впереди полыхает вполнеба кровавый азиатский закат. Пахнет пылью, разгоряченными телами и сушеным урюком. Скорее всего урюк припрятан в том самом вещмешке, что мерно, в такт шагам покачивается перед самым моим носом.

Идти неудобно — правую голень все время покалывает одна из булавок, которыми скреплены мои брюки. Бывает же: сиганул из теплушки, зацепился за какой-то дурацкий крюк — и штанина пополам. Добро хоть незнакомая тетка выручила на станции — пожертвовала пару тонюсеньких булавок, какими обычно на примерках пользуются портнихи. А то бы всю дорогу подметал мостовую…

И вот наконец: «Левое плечо впере-ед, марш!»

Пехотное училище занимало целый громадный квартал. Управление и казармы располагались по периферии прямоугольника, а незастроенное пространство между ними замыкала невысокая глинобитная стена — типичный среднеазиатский дувал. Окна, выходящие наружу, были либо замурованы, либо наглухо забиты изнутри толстой фанерой.

И вот сюда-то августа пятнадцатого дня одна тысяча девятьсот сорок второго года от рождества Христова, как писали в старых хрониках, через ворота главной проходной на улице Великого акына прошла разнокалиберная и разномастная колонна вчерашних призывников, из которых за восемь месяцев предстояло сделать настоящих боевых командиров. Пройдет совсем немного времени, и наш взводный, лейтенант Абубакиров, скажет: «Чтобы создать человека, природе требуется девять месяцев. Нам, вашим командирам, ввиду военного времени, отпущено на тридцать дней меньше».

Рядом со мной в одной шеренге шагают Витька Заклепенко, эвакуированный из Днепропетровска, сибиряк Сашка Блинков и Андрей Огиенко — здоровенный лоб с плодородного и изобильного Иссык-Куля, где его отец работал мельником.

С первыми двумя я успел подружиться за несколько дней ожидания и пути. С Огиенко общего языка я так и не нашел.

Не успели мы отъехать от того места, где находился призывной пункт, как Сашка Блинков уже раздобыл неполную бутылку спирта. Мы развели его и разлили на четверых, не дожидаясь, пока он окончательно остынет после таинственной химической реакции, которая произошла в нем от смешения с водопроводной водой.

Опасаться нам было некого — сопровождающий нас начальник назначил Блинкова старшим, лихо всучил ему все документы и, поручив следовать самостоятельно в телячьем вагоне, сам дернул пассажирским. Почему выбор пал именно на Сашку, никто из нас так и не узнал. Скорее всего на сопровождающего произвели впечатление новенький лыжный костюм и командирская планшетка, которую Сашка то и дело небрежно поправлял на ходу рукой. В этом смысле мы, конечно, проигрывали.

Сашка в меру худощав, белобрыс, и лицо его выглядело вполне заурядным, хотя и было наделено от рождения довольно тонкими чертами. Но разве это его заслуга? Когда он смеялся, то не растягивал губы, а, наоборот, округлял, выпячивая вперед, наподобие горлышка кувшина. И только в ясных голубых глазах и уголках губ блуждала какая-то загадочная усмешка. Со стороны могло показаться, будто он знает нечто такое, что недоступно остальным, в том числе и самому сопровождающему. Не это ли объясняло выбор?