Аркадий Инин - Вот и лето прошло...

Выйдя с бульвара, они простились. Семен Ильич пошагал дальше, Алексей Павлович с молодцеватой легкостью — через ступеньку — впрыгнул в трамвай.

Здесь женщины тоже были очаровательны. Особенно одна — уже не девчонка, но совсем еще юная, сидевшая у окошка. Алексей Павлович откровенно залюбовался ею. И она почувствовала его взгляд, оторвалась от окна, обернулась. Он радостно улыбнулся ей. А она улыбнулась смущенно. И вскочила.

— Ой, извините, я засмотрелась… Садитесь, дедушка!

Расправленные плечи Алексея Павловича мигом опали. Пиджак осел мешком. Он пробормотал нечто невразумительное и поспешил вперед по проходу трамвая. Он бы сбежал и куда подальше, но дальше была уже только кабина вагоновожатого. Так что Алексею Павловичу пришлось притормозить у стеклянной двери с табличкой «Разговаривать с водителем строго воспрещается!».

Все-таки самый современный вид транспорта это метро. В трамвае, в троллейбусе — там категорические таблички «Разговаривать с водителем строго воспрещается!», а в метро — пожалуйста: небольшой железный ящичек в стене и надпись «Экстренная связь с машинистом». Да, в метро не только не запрещают, но даже приглашают потолковать. Только нажмите черную кнопочку с надписью «нажмите» — и говорите в решеточку с надписью «говорите».

Но только что я ему — машинисту — скажу?

Может, просто рассказать, что вот я еду домой после напряженного трудового дня. Поработал сегодня неплохо. И настроение хорошее. Только устал немного. Нет, даже здорово устал. Потому что работы до черта, а я, увы, далеко уже не мальчик. Хотя этого никак не желает понять наш завотделом и посылает меня то туда, то сюда за всякой ерундой, словно мальчика на побегушках…

Впрочем, что это я — все о себе да о себе? Очень это интересно слушать машинисту! У него наверняка хватает своих забот.

Но тогда что же я ему скажу?

Вот, может, как раз и спросить его о его заботах? Узнать, как соблюдается график движения, как насчет безаварийности в работе… Или нет, лучше расспросить его, как он поживает, как здоровье, как семья… А если у него нет семьи? Или была, но распалась, и я ему своими бестактными вопросами только соль на рану.. А может, вообще машинист — женщина? Ну, если он — женщина, тогда, в принципе, совсем другой разговор…

Хотя о чем я вообще размышляю? Тут же написано ясно: «Экстренная связь с машинистом». Экстренная, то есть срочная, то есть только тогда, когда не поговорить просто нельзя, когда уже молчать совершенно не можешь… А я? Разве я могу молчать!

Да, но что я ему конкретно скажу?

О, например, я могу рассказать, что она мне вчера сказала! И это после двенадцати лет совместной жизни! Нет, про нее лучше не надо, про нее я не смогу спокойно, только разнервничаюсь, раскричусь, никакого разговора не получится… Лучше я ему — про сына. Вот уж действительно не сказать нельзя! Растил его, лелеял, надеялся, и после всего, что я для него сделал, он устраивает сегодня в школе… Нет, не могу! Это тоже не расскажешь так, на расстоянии, через микрофон. Вот если бы поговорить с машинистом с глазу на глаз…

Ну и что бы я ему, интересно, сказал?

Не знаю, ну толком не знаю, но ящичек на стене так и зовет, так и манит: «нажмите»… «говорите»… «нажмите»… «говорите»…

А что, если просто признаться ему, что в детстве я тоже мечтал стать машинистом? Только, конечно, не метро — я тогда жил в городке, где метро и в помине не было. Зато недалеко от моего дома был железнодорожный полустанок — и я мечтал стать машинистом паровоза. Я снился сам себе — в паровозной будке, мускулистый, чумазый, в промасленной спецовке, ловко управляющий рычагами и колесами, уверенно глядящий в набегающую даль, только глаз чуть прищурен, чтоб не попали угольные пылинки…

Где тот полустанок, где те паровозы, где я?

Я еду в метро, но вовсе не машинистом, а обычным пассажиром, и у меня совсем не та профессия, и завотделом считает меня мальчиком на побегушках, а когда я прихожу домой после двенадцати лет совместной жизни, она мне выдает такое, а сын после всего, что я для него сделал…

Стоп! О чем это я опять? Сам не понимаю, но ведь надо же, необходимо же мне поговорить с машинистом! Ведь это не так часто предлагают, да еще совсем просто: «нажмите» и — «говорите» сколько и что душе угодно. Ведь чаще наоборот: поговорить не с кем, все на своем замкнулись, каждый сам на себе зациклился, а если и говорят о чем, так как раз о том, что поговорить совершенно не с кем…

Нет, не имею я права упускать такую возможность. Должен я с ним поговорить.

Но что же, что я все-таки ему скажу?

Да что-нибудь, что угодно. Ему, наверно, там, в кабине, скучно, ему хочется услышать живой человеческий голос. А то ведь сам он что — целый день твердит одно и то же: «Следующая станция… Осторожно, двери закрываются… У нас принято уступать места лицам пожилого возраста…»

Все, я наконец решаюсь. Я протягиваю руку. Я нажимаю кнопку. Нажимаю еще раз… Еще нажимаю… Жду ответа…

Ответа нет. Переговорное устройство не работает.

Вот и хорошо. Вот и ладно. Мне, честно говоря, даже становится как-то легче.

Нет, ну правда, ну что бы я ему сказал?..

В пятницу вечером Алексей Павлович получил сообщение по оперативному каналу: в «Поплавок» опять завезли чешское пиво. Оперативным каналом служил ресторанный швейцар Савельич — пусть и не однополчанин, но все одно тоже старый вояка. Полученная от него информация не была информацией к размышлению, а являлась призывом к действию. Потому что как это золотистое ароматное чудо из братской социалистической страны неожиданно появилось, так неожиданно могло и исчезнуть. Алексей Павлович сунул в карман боевую авоську и поспешил в «Поплавок».

Почему в этом абсолютно сухопутном городе ресторану было дано такое водное наименование, не знал никто. Одни остряки утверждали, что слово «поплавок» — есть символ состояния «одиночного плавания» отдельных гостей после посещения этого заведения. Другие всерьез уверяли, что ресторан был назван так, потому что в городе как-то сложилась традиция выпускников высших учебных заведений именно здесь «обмывать» дипломы и полагающиеся к ним значки-ромбики именуемые «поплавками».

Одно время — то ли к славному пятидесятилетию, то ли к еще более славному шестидесятилетию страны — «Поплавок» был переименован в «Юбилейный». Но помпезное название не привилось, горожане упорно употребляли прежнее наименование, да и отцы города запоздало, но все же сообразили, что это заведение — не лучшее место для увековечивания достижений страны, и ресторану вернули былое имя.

С этим именем он и жил, и функционировал в сети общественного питания. Но в наши дни, в эпоху ликвидации застоя и застолья, он получил новое гордое наименование — правда, не на горящей синим пламенем неоновой вывеске, а в устах народных. Его гордо нарекли «последний очаг сопротивления». Потому что «Поплавок» стал единственным рестораном в городе с подачей горячительных напитков. А также, как отмечено выше, с периодическим завозом чешского пива.