Эмэ Бээкман - Глухие бубенцы. Шарманка. Гонка [Романы]

Первые удары очень болезненны.

Потом я перестаю что-либо чувствовать и раскачиваюсь из стороны в сторону.

Откуда-то, словно из-под земли, раздаются возгласы, требующие прекратить избиение, и колокольчик на шее Фара звенит как погребальный колокол.

Эрнесто же продолжает молотить меня, и в его крике тонут крики остальных.

— Да, я убийца, но и вы тоже! Убирайтесь ко всем чертям! Я хочу отомстить! Чертов прохиндей!

Очевидно, он пыхтит, хотя я и не слышу. Но мое лицо обжигает его горячее зловонное дыхание.

Я измолочен, как боксерская груша.

Сквозь пелену вижу, что Эрнесто сидит на земле, держит обеими руками бутылку виски — якорь жизни.

Я изо всех сил стараюсь удержаться на ногах, но все клонюсь и клонюсь к земле, равновесие утрачено. Я опускаюсь на вытянутые руки. Чувствую, что силы иссякли, больше мне уже не подняться на ноги. Но я знаю, что должен уйти отсюда. Все равно куда. Во что бы то ни стало уйти. И почему бы не на четвереньках? Для животных ничуть не унизительно передвигаться на четвереньках. Наши далекие предки тоже не считали позорным такой вид ходьбы. И вообще, что такое стыд? Унижение? Условность, выдумка. Я должен уйти.

И я ухожу. Как животное. На четвереньках. Хорошо, что никто не издевается надо мной. Не наступает на пальцы. Я забыл, что все еще ношу обручальное кольцо. Разве я не развелся с Тессой? Ну да все равно. Пусть себе валяется в будуаре на помосте с кружевными трусиками на голове. Может, и Тесса расхаживает сейчас на четвереньках и с удивлением замечает на пальце обручальное кольцо. Может, кто-то наступает ей на руку и золотое кольцо, вдавливаясь, оставляет на коже болезненный рубец. Хорошо, что никто больше не глумится надо мной. Любому, даже Тессе, ничего не стоило бы уложить меня легким ударом ноги. Позади нарастает и стихает шум. По-видимому, я отошел на порядочное расстояние. Мне надо как можно быстрее уйти. Нет смысла медлить. Я двигаюсь дальше. Стукаюсь головой о жесть. Это машина. Снова машина! У нас много отличных машин. Невероятно трудно удержаться на трех точках опоры и дрожащей рукой шарить по кузову, чтобы найти ручку. Эврика! Мои пальцы нащупывают ручку. Сейчас распухшие бесформенные пальцы ухватятся за что-то жизненно важное. Дверца машины, скрипнув, открывается. Согнуться не могу, внутренности жжет как огнем. Человеку не встать на ноги. Надо преодолеть непреодолимый барьер. Что-то ведь я должен довести в своей жизни до конца. С невероятным трудом забираюсь на сиденье. Руки падают на руль. В лимузине стоит тошнотворный запах крови. Неужели это моя кровь пахнет так отвратительно? Да нет же, я все путаю. Меня ведь не ударили ножом, моя кровь во мне как в сосуде и никуда не вытекает. Это кровь Бесси. На этой самой машине вчера вечером перевозили мясо. Жарили его на костре и ели. Вот и нет уже иных ценностей, о которых стоило бы думать. Мне нельзя отвлекаться на посторонние вещи. Что-то я обязан довести в своей жизни до конца. Рука в запястье не гнется, и все же я поворачиваю ключ зажигания. Мотор несколько раз чихает, а затем начинает ровно шуметь под крышкой капота. Нога нащупывает педаль газа.

Машина срывается с места. Зловонная посудина только того и ждала, чтобы, изрыгнув, подобно дракону, огонь, помчаться. Я нажимаю на газ, проношусь мимо нашего лагеря, мельком вижу отскакивающих от потухшего костра людей, похожих на огромных лягушек. С бешеной скоростью я лавирую среди мусорных гор. Раздающийся за спиной грохот жести приводит меня в упоение. До чего же здорово задевать эти драндулеты!

Я несусь прямиком на желтое облако! Стелющийся язык наполнен каким-то непонятным веществом. Я, подобно стреле, вонзаюсь в студенистое сердце облака. Пусть они убираются ко всем чертям со всеми школьными премудростями: твердые, жидкие и газообразные состояния. Человеческий разум давно уже дошел до плазмы.

Все тонет в адском грохоте.

Вокруг ослепительно светло.

Очевидно, наконец-то выглянуло солнце.

ы инстинктивно сбились в кучу, готовые схватить друг друга за руки и удержать силой, если еще кому-то взбредёт в голову безумная мысль ринуться в неизвестность. Наши взгляды прикованы к одному и тому же: мы смотрим, как мусорная куча извергает огонь. Я со стоном говорю себе: Фред, почему ты не помешал Майку? Быть может, мы не умеем или не хотим думать о возможных последствиях? Мы вяло отчитывали Эрнесто, когда тот клял всех ученых и Майка в том числе. Наш лепет не смог заглушить в Эрнесто порыва злобы: он избивал Майка, а мы берегли свою шкуру. Или мы надеялись, наблюдая за грубой сценой, избавиться от тоски? Сонные, с похмелья, мы даже и не успели вмешаться. Равнодушие, просочившееся в мозг и тело, удерживало нас на месте. К тому же деликатный человек терпимо относится к причудам другого: почему бы Майку не передвигаться на четвереньках, если ему этого хочется! У каждого из нас свои маленькие уловки, помогающие освободиться от гнета. Пусть себе раскатывает на машине!

Сожаления сейчас бессмысленны.

Майка поглотило пламя. Мусорная куча полыхает.

Он по ту сторону черты.

После вынесения судебного приговора мне дали возможность увидеться с отцом.

Мир давным-давно изменился, тем не менее остатки его старой оболочки продолжают путаться под ногами, еще действуют прежние, ставшие бременем обычаи. Сердечный взгляд, доброе слово, прощание. О чем нам было говорить? Мы молчали и не смотрели друг на друга. Сквозь толщу моей накопившейся усталости не пробивалось никаких чувств. Если что-то и беспокоило меня, так это волосок на плече отцовского пиджака, но рука моя не поднималась, чтобы снять его. Скорее бы истекло время свидания и он ушел! Он уже было собрался уходить, мой сломленный горем отец, однако не мог повернуться к сыну спиной, ничего не сказав. Я видел, как открылся его рот, и весь съежился в ожидании удара. Сейчас я услышу упреки: процесс воспитания продолжается.

Я ждал обвинений: ты для нас с матерью не станешь на старости лет опорой, ты не ценил нашу любовь и заботу — все это он был бы вправе сказать. И тем не менее я не слышал ни слова о его переживаниях, ни единого упрека: какое преступное легкомыслие садиться пьяным за руль. Ты задавил людей насмерть. Отца беспокоило другое: почему у людей атрофировалось чувство самосохранения? Он долго размышлял над этим и во время последнего нашего свидания рассказал мне, к чему пришел в результате своих раздумий. Я сосредоточил все свое внимание, выслушал отца, запомнил сказанное, однако не в состоянии был глубоко вникнуть в смысл его слов. Меня ждала тюрьма — сумею ли я приспособиться? Не сломится ли мой дух? Удастся ли мне когда-нибудь освободиться от гнетущего сознания: я убийца. И вообще, возможно ли искупление? Я запутался в дебрях своих переживаний, и обобщенный ход мыслей отца показался мне даже оскорбительным своей отвлеченностью. Я втайне ждал, что после привычных упреков он утешит и подбодрит меня.