Галина Татарикова - Малая Бронная

Почему она так ставит вопрос? Что это, боязнь за свое положение, желание отстранить от себя неприятности дипломатическим путем?

— Нет.

— Что же мне с вами делать? — Исмаилова подняла озадаченное лицо. Вера молчала. Покрутись теперь ты, голубушка. За себя-то страшновато? Так вот, милая.

— Адвокатом я могла стать сразу после института.

— Не прогадали бы. Впрочем, понимаю. — Исмаилова задумчиво теребила конец косы. — Вас давно хочет заполучить в свой отдел Мосягин. Гражданские дела не по вас, но это единственное, что я могу сделать.

Неужели это говорит Исмаилова? Вера смотрела на нее как на чудо. Эта жесткая Кочерга заслоняет ее от удара, и как просто, как решительно! Вере стало стыдно и хорошо, так хорошо, что захотелось обнять Исмаилову, как родную. Переждав, когда нервный спазм отпустит горло, Вера медленно выговорила:

— Я согласна.

— Поезжайте в Песчанск, готовьте к сдаче дела. Заявление оставите мне. Пятнадцатого июня получите приказ — и немедля сюда. Исмаилова достала из кармана жакета и порвала мятый конверт вместе с вложенным в него письмом, и Вера не посмела ничего спросить, но поняла — анонимка. Потом протянула Вере руку, жесткую, теплую, дружественную.

— Пригласите ко мне Одинцова, такой, знаете, пламенный мужчина, — сказала Исмаилова своим обычно-ядовитым тоном, и Вере показалось, что ничего не было, и уже совсем невозможным стало проявить свои чувства под взглядом этих колючих, насмешливых глаз. Она вышла. Поискала глазами рыжего Одинцова.

— Мы так не договаривались, — постучал он ногтем по стеклу своих часов. — Время — дело.

— В следующий раз ждать буду я, — пообещала Вера.

— Так я и поверил! — И он скрылся в кабинете Исмаиловой.

В Песчанск Вера возвращалась со щемящим чувством тоски и радости. Она привыкла к этому городку, к простору окружающих его полей, к тесноте лесов, к неповторимым запахам сена, хлеба, земли. Сроднилась с людьми. Не хотелось расставаться с Лучинниковым, Смирновой, Франкиным. А уж Феню Репину она едва ли встретит… Жаль было доброго Федоренко и суматошную Шурочку, даже Шарапов предстал в ином свете: вспыльчивый, честолюбивый, но в общем, неплохой товарищ. И только Климов не вызывал никаких хороших чувств. Вера не могла не спрашивать себя, кто написал об отце. Невольно напрашивался ответ: Климов. Но откуда он узнал? Как все это отвратительно и трудно. И открытой раной оставался Петя. Острее, чем когда-либо раньше, она почувствовала, что любит его. И все же за этими утратами вновь вставала жизнь, настоящая дорога, которую она сама выбрала. Вера ни словом не обмолвилась никому об отъезде. Шарапов все выпытывал, что да как, Климов, напротив, не спрашивал ни о чем, казалось, знал, в чем тут дело. Вере теперь было все безразлично, оставались считанные дни, и она подгоняла работу, чтобы меньше оставить незаконченных дел Лучинникову. Вот перед ним трудно таиться, а лгать о несуществующем выговоре она не могла, но Лучинников не проявлял любопытства, считая это бестактностью, если уж Вере влетело, так нечего бередить свежую боль.

В этот день Веру разбудили выстрелы. Подняв голову с теплой подушки, она прислушалась. Стреляли под ее окном. Как была, в одной рубашке, она вскочила, распахнула раму, высунулась да так и застыла от изумления. Перед окном стоял Лучинников и, подняв руку с револьвером, стрелял в воздух. Увидев заспанное, испуганное лицо Веры, он расхохотался:

— Все проспали, выходите скорее. Победа! Мир! Мир!

— Ох! Я сейчас, сейчас!

Вера торопливо натянула платье, кое-как заколола косы шпильками и выбежала на улицу. Было совсем рано, солнце не успело высушить росу, а люди уже заполнили все улицы. Куда-то бежали, смеялись, обнимались, плакали… Во всех концах Песчанска стреляли: у военкомата, у тюрьмы. Даже от совхоза гремели выстрелы. Вера шла рядом с Лучинниковыми. Зина несла маленькую дочку и все целовала ее, а по круглому лицу сбегали бисеринки пота.

— Зинуша, добрейшая моя душа, — обнял за плечи жену Лучинников одной рукой, а другой подхватил Веру. — Пошли к Смирновой, ей горько сейчас, муж и сын сложили головы…

Смирнова расцеловалась со всеми, торопливо достала рюмки и графинчик настойки, но Лучинников вытащил из кармана бутылку водки.

— Где это ты достал? — изумилась Зина.

— По такому случаю и из-под земли можно раздобыть, — подмигнул жене Лучинников и разлил водку по рюмкам. — Ну, за нее, за нашу долгожданную Победу!

— Мы с вами, подождите! — В дверях стояла Женя Сажевская со своим мужем. Рука Володи была на перевязи, на бескровном лице широкая улыбка. Лучинников налил подставленные Смирновой еще две рюмки и подал Жене и Володе.

— Уцелел, солдат? Теперь живи. Ну, выпьем по-деловому, — коротко взмахнул рукой Лучинников и опрокинул содержимое рюмки в рот, потом обнял Володю и смахнул слезу. — Брат у меня не дожил… в госпитале от ран… а, давайте еще по одной!

— За мир, только за мир! — подняла свою рюмку Смирнова. — За ваше счастье, мои хорошие.

— Верочка, идите сюда, а то Женька слезами изойдет, — позвал Володя.

Но Женя уже обнимала Веру и, уткнувшись ей носом в шею, торопливо говорила, глотая слезы и смеясь:

— Ты прости меня… тебе разобраться нужно было, а я дура… и все равно ты любишь меня… так было плохо, так плохо, а теперь все.

— Женек, перестань, — Вера притянула ее к себе.

— Отец скучает по тебе, придешь сегодня?

— Да, да, обязательно.

Лучинников в это время говорил:

— Прекратилось самое большое преступление — война. Но она долго еще заставит себя помнить.

Смирнова налила в рюмки настойку и предложила:

— За хороших людей, живых и погибших.

— Благодарю, — прижал Лучинников руку к груди, а выпив, поцеловал руку Смирновой.

— Ты, Алеша, сегодня особенный, — с нежностью сказала ему Зина.

Смирнова улыбнулась:

— Он всегда особенный.

— Каждый человек особенный по-своему, — засмущался Лучинников. Приняв от жены дочку, он скомандовал: — Пошли к людям, все на площадь торопятся. Пошли, пошли!

Площадь кипела людьми. Целые толпы вливались в нее из улиц и переулков. Подъезжали подводы с жителями ближних сел. Флаги, знамена, песни, пляски под гармошки, яркие платки, блестящие глаза и улыбки, улыбки… На грузовике с откинутыми бортами кто-то успел постелить ковер и прикрепить к кабине древко шелкового знамени. Эту импровизированную трибуну заполнили желающие высказать свою радость, а их оказалось немало. Слушали их плохо, но всей площадью дружно подхватывали «Ура!». Хлебников, с растрепанными ветром волосами, возбужденный и радостный, целовал каждого выступавшего, весь так и сиял. Рядом с ним Черняк, в парадном мундире со всеми своими орденами, слегка теснил военкома, а внизу качали растерянного и вконец сконфузившегося Франкина.