Михаил Анчаров - Рассказы 1960-80-х годов

— Я те дам! Я те дам! — бодро говорит Сережа. — Собрался он помирать… Ишь ты!

— Зря сказал я, — говорит Коля. — Ты спросил — я сказал.

— Глупые мысли. Тебе сколько годов, если не скрывать?

— Семьдесят восьмой.

— Ну насмешил… А мне семьдесят. Проживешь свои сто и еще пятнадцать лет нахаляву.

Я поднимаю глаза, они проходят мимо будок, а у меня кончаются монетки и терпение. Как говорит Андрюша, когда работает под пилота дальних рейсов, у меня кончается ресурс. Он ничего себе, я ничего себе.

Но я его жду, жду, жду, и все выглядит как-то не так. И на этом все. На этом кончаются мой разговор со мной и мой ресурс. Теперь займемся окрестностями.

Дальняя картина видна вся, а от ближней — только подпись автора.

Ах, Людка, Людка!

На следующий день меня на бульвар как ветром принесло.

Испугалась, не скрою. Будто на меня аркан накинули.

Нет. Оба на месте. А я стараюсь отдышаться.

Коля включил часы и сделал ход.

— Смотри, — сказал Сережа. — Опять пришла… Ходи.

— Кто?

— Маруська. Все ждет… Ходи-ходи…

— Я этой Маруське про графа Толстого, — сказал Коля. — А она: «Гражданин, вам поговорить не с кем?»

Я только поеживаюсь и смотрю на песок ровненький. Следов столько, что следов не видно.

— Между прочим, я его адрес достал, этого нового шахматиста Геннадия Васильевича. Давай сходим, Коля? Я хочу ему в глаза поглядеть.

— А то еще я тут одному про броневик «рено» рассказываю… а он на меня как на психа… И на другую скамью отсел…

— Вот дает! А я про что? Я этого Геннадия Васильевича…

— Погоди, — сказал Коля. — Я не про это… Жили мы жили, и всего навидались, и всякое с нами бывало, так?.. А все же думали — ладно, пускай я все это пережил, ладно… А все же кому-нибудь это пригодится, так? Или не так?

— Ну, так, — сказал Сережа.

— Ладно, думаю, мне ничего не жалко, перенес, и ладно… детям будет что рассказать… дети придут и послушают, — сказал Луноход. — И будут меня уважать, что я за них половину тяготы принял и что им не с нуля начинать.

— Ну, брат… ты тоже не с нуля начинал, — сказал Сережа.

— Верно, — сказал Луноход. — Вот мне отец и всыпал за графа Толстого… Я кричу: «За что? Я его и знать не знаю, твоего графа!» А он мне: «Вот за это самое, что не знаешь…» А теперь по той улице машины бегают, и в них детки Геннадия Васильевича и его внук Дима… я что мы с тобой видели, им ни к чему… И выходит, мы с тобой опростоволосились.

Будто на меня аркан накинули, а я боюсь, как бы не оборвался. Аркан невидимый…

— Маруся! — окликнул Сережа. — Эй! Маруся!

— Ну что вам? — сказала я. — Меня Люда зовут.

— Люда, хочешь, про жизнь расскажем?

Это уже перебор. У них свое, у меня свое.

— Меня тут никто не спрашивал? — вяло интересуюсь я.

— Я ж тебе велел — не жди его, — сказал Сережа. — Не жди… Он на «Жигули» копит.

— А что плохого? — засмеялась я, как ни странно, весело.

— Люда, пошли с нами в гости, — сказал Сережа. — Все равно не дождешься. Ну? Пойдешь?

И во мне началось ускорение. Не знаю, как по-другому сказать.

— А куда?

— К Геннадию Васильевичу.

— А кто это?..

— Утконос-ехидна.

— Утконос и ехидна — разные животные.

— Много ты знаешь!

— Знаю… Я в Тимирязевке учусь, в сельскохозяйственном.

— Ишь ты… Тракторы изучаешь?

— Нет… Лошадей…

— Сережа… брось… — сказал Коля Луноход.

— Коля… она свой человек… Ну, Люда, решайся…

Когда человек идет прямо, он все время куда-то сворачивает. Так устроен его вестибулярный аппарат, так устроен человек. И чтобы идти прямо, ему надо делать поправки. Иногда он от этого устает. И тогда он садится в трамвай, и трамвай бежит по рельсам, проложенным не тобой.

Дверь нам открыла дочь Геннадия Васильевича, Валентина, в очках.

— Нам вашего папу, — сказал Сережа.

— Геннадий Васильевич завтракает… Что такое?

Сережа отстраняет ее:

— Коля, Люда, входите.

Мы входим.

— Кто вы такие? — нервно спрашивает Валентина.

— Из угрозыска… Знатоки, — сказал Сережа. — Зовите вашего папу.

— Кто вы такие?!. Я вас спрашиваю!

— Его зовут Коля Луноход. Меня — Сережа, а это Люда. Племянница… Зовите папу.

— Зачем вам отец? — тихо спрашивает Валентина.

Пора вмешиваться.

— Они шутят, — говорю я. — Они в гости пришли.

Лучше бы не влезала.

— В чем дело? Зачем вам Геннадий Васильевич? — кричит его зять Дронов.

И понеслось.

— Представляешь?! — крикнула Валентина. — Два шахматиста! Те самые… С ними какая-то девка!

— Пойдемте!.. — говорю. — Дядя Коля! Дядя Сережа!.. Пойдемте!

В прихожую вваливаются Геннадий Васильевич и Дима.

— Дед! — кричит Дима.

— Уйдите, папа! — кричит зять Дронов. — А вы все вон отсюда!

Геннадий Васильевич подскакивает к зятю:

— Как ты со стариками разговариваешь?! Они старики! — кричит Геннадий Васильевич. — Как разговариваешь?

— Да! — кричит Сережа.

— Дядя Сережа, идем! — кричу я.

— Это мои гости, — кричит Геннадий Васильевич. — Мои!

— Да, — кричит Сережа.

— Папа! — кричит Валентина.

— Я вам всем п-окажу! — кричит Геннадий Васильевич. — Это мой дом!

— Точно! — кричит Сережа.

— Да уведи ты их… — говорит Дима. — Как тебя, Люда, что ли?

— Это мой дом! — кричит Геннадии Васильевич.

— Вот я вас всех! — кричит Коля Луноход. — Вот я вас всех!

— Дядя Коля, не волнуйся! — кричу я. — Не волнуйся… Идем!

— Родные мои… — говорит Геннадий Васильевич. — Я с вами, я сейчас, я сейчас…

Он исчезает и тут же возвращается.

— Молодец… — говорит Коля. — Мы шахматисты.

— И я шахматист.

Старики выходят. Уже на лестнице слышим их голоса, а у меня ноги не идут.

— Может, проводить деда? — спрашивает Дима родителей.

— Деда? — говорит мать. — Деда?! Я знаю, кого ты хочешь проводить!

— Ну, поехали… — говорит Дима и уходит в комнату.

— Не смей кричать на мать! — кричит Дронов.

Падает стоячая вешалка.

Валентина и Дронов обхватывают груду плащей и зонтов и тупо смотрят друг на друга.

Я вышла.

А на улице солнечный день.

У нас в семье никогда не кричали.

Все четверо мы подходим к бульвару.

— Не зовите меня Геннадий — Васильевич… Зовите меня Гена, — говорит Геннадий Васильевич.

— Гена, а ты кто? — спрашивает Сережа.

— На пенсии я… Первый год.

— Не привык еще, — говорит Коля.

— Я инженер… Я всю жизнь работал, как лошадь…

— Геннадий Васильевич, успокойтесь, — говорю я.

— Я не волнуюсь, Маруся, я устал… Понимаете, устал…

— Меня зовут Люда.

— Извините. Я проглядел своих детей! — говорит Геннадий Васильевич. — Я думал, что мое дело создать для семьи материальную базу, и тогда ничто не помешает их духовному развитию. А они забили квартиру барахлом, и вместо глаз у дочери — очки, а у зятя — пуговицы.