Абдурахман Абсалямов - Орлята

Еще рывок — и он догонит ее. В это время из-за косогора вымахнул в черном лыжном костюме долговязый Кашиф. Видно, давно уже подкарауливал он здесь Муниру. Несколько мгновений Галим стоял, соображая, что ему делать, — он уже слышал, что Кашнф провожал вчера Муниру домой. «Нет, это черт знает что!»— и он рванулся вперед. Но тут лопнуло крепление на правой лыже. Пока Галим возился с ним, Мунира и Кашиф были уже далеко.

Мунира, почувствовав, что Галим остался позади, с сожалением вздохнула. Она пошла тише, и тут поравнялся с ней Кашиф. От долгого ожидания он сильно продрог, и короткая пробежка не согрела его.

— Что с тобой? — заглянув ей в глаза и не поняв их выражения, спросил Кашиф.

Девушка отбросила тяжелую, упавшую на грудь косу.

— Ничего, Шла быстро, ну и задохнулась, — подавила девушка разочарование.

— Бежим дальше. О чем ты задумалась, Мунира? — нетерпеливо спросил продрогший Кашиф.

— Я?.. Просто так. — Девушка подошла к крутому обрыву. — Спустимся, Кашиф?

Кашиф удивленно посмотрел на Муниру: «Нет, положительно она сегодня какая-то странная», — и, поняв ее вопрос как шутку, сказал:

— Пока у меня только одна голова на плечах. К тому же внизу могут быть камни.

Полные губы Муниры презрительно сжались.

— Никаких камней там нет. Ты просто боишься.

Она стремительно повернулась и, энергично оттолкнувшись палками, очутилась на краю обрыва.

— Мунира, стой, что ты делаешь! — закричал Кашиф.

Но было поздно: лыжи Муниры, с которыми она, казалось, срослась в эту минуту, уже отделились от земли. Кашиф закрыл рукой глаза… Когда он открыл их, ему показалось, что Мунира лежит внизу без движения.

«Разбилась!» — решил Кашиф и, не зная, что предпринять, беспомощно топтался на месте. Потом, забыв, что он на лыжах, резко повернулся, потерял равновесие и упал. А когда поднялся на ноги, увидел, что со стороны парка к нему приближаются двое лыжников. Это были Галим и Хафиз.

— Помогите, помогите! — вопил Кашиф слезливоумоляющим голосом. — Она разбилась…

— Галим, за мной! — И Хафиз пошел искать более отлогий спуск.

Галим на секунду остановился, — снизу слабо раздался не то стон, не то подавленный смех. А может, это ему просто почудилось? Как бы там ни было, он не пошел кружным путем, как Кашиф, и не стал искать пологого спуска, как Хафиз. Он поднялся на гребень обрыва и на большой скорости устремился вниз чуть в стороне от лыжни Муниры.

Ловко приземлившись, сделал резкий поворот, отчего под лыжами вздыбился вихрь снега, он остановился около девушки.

Мунира все еще лежала, делая вид, что ушиблась.

Но, увидев, что перед ней не Кашиф, а Галим, она быстро вскочила на ноги. Ее карие глаза с заиндевевшими ресницами приняли строгое выражение.

— Ты ушиблась? — встревоженно вырвалось у Урманова.

— И не думала.

Она капризно вскинула голову и, оттолкнувшись сразу обеими палками, быстро пошла навстречу Хафизу, который во весь опор мчался к ним. У Галима было ощущение человека, которого ограбили и над которым вдобавок насмеялись.

Напряженная тревога перед спектаклем, потом радость успеха, а главное — ссора с Галимом заняли все внимание Муниры. Она ходила словно в тумане. Так бывает, когда с высокой горы смотришь вниз. Облака плывут под ногами, меняя и скрадывая естественные очертания окружающих предметов. Но мало-помалу пережитое стало терять свою остроту. И когда все более или менее стало на обычное место, Мунира поняла, что с матерью творится что-то неладное. Суфия-ханум осунулась, побледнела, веки припухли.

Как-то войдя внезапно на кухню, Мунира увидела, что Суфия-ханум, сделав вид, будто нагнулась за чем-то, украдкой торопливо вытирает слезы. Мунира прильнула к матери и с тревогой принялась выспрашивать.

— Мама, ты что-то скрываешь от меня? Плохие известия от папы?..

Суфия-ханум выпрямилась, обняла дочь и, ласково поглаживая ладонями ее виски, наконец призналась:

— Ты должна взять себя в руки… Наш папа ранен…

— Ранен? — переспросила Мунира шепотом и широко открытыми глазами посмотрела на мать, — Когда? Почему ты мне сразу не сказала?

— Пришло письмо…

Сомкнувшись, длинные ресницы мгновенно притушили глаза Муниры.

— Не надо, свет очей моих… Мы должны быть твердыми.

— Дай, мама, письмо. Я хочу сама прочесть… Папа… папа…

Все закружилось, письмо выпало из рук Муниры. Суфия-ханум мягко поддержала ее за плечи.

А к вечеру Мунира почувствовала себя совсем плохо.

— Мамочка, душенька, — сказала она, — я, кажется, заболеваю.

Когда пришла Таня, Мунира в забытьи бредила, путая русские и татарские слова:

— Папа, милый… син исан бит… [8] Ты жив, ты не погиб... Папа, я так испугалась за тебя… Атием, багрем, син кайда? [9] Папа, родной, где ты?

Поздно ночью, уложив Таню на диване, Суфия-ханум сама примостилась у изголовья дочери.

Сколько вот таких мучительных, бессонных ночей провела она за восемнадцать лет материнства! У Суфии-ханум Мунира была единственным и тем более дорогим ребенком. Когда Мунира болела — а она часто болела в детстве, — Суфия-ханум не знала ни сна ни покоя. И теперь, глядя на пылающее лицо дочери, она поневоле вспоминала те давно прошедшие тревожные годы и так же как и тогда, гладила разметавшиеся теплые волосы дочери, целовала ее руки, поправляла подушку, одеяло, без конца меняла мокрое полотенце на лбу.

Уже синело в окнах, когда дыхание Муниры стало наконец ровнее, и Суфия-ханум, устроившись тут же на стульях, уснула чутким, неглубоким сном.

…После уроков пришли Ляля, Хаджар, Хафиз и Наиль.

Ляля разделась раньше всех и, первой вбежав к Мунире, со всей своей непосредственностью крепче обычного обняла и расцеловала ее. Хафиз взял ее горячую руку в свои, лихорадочно ища слов, но, обычно легко дававшиеся ему, слова сейчас ускользали от него. Впрочем, его порывистое рукопожатие и полный участия взгляд говорили яснее любых слов.

— Спасибо, Хафиз.

А когда на нее упало сияние добрых синих глаз Хаджар, Мунира сердцем поняла, что в трудный момент друзья не дадут ей почувствовать одиночества, Хорошо, когда есть такие друзья!..

До начала занятий Галим одиноко стоял у окна и глядел на улицу. Его там, собственно, ничто не интересовало, — просто он не находил себе места. Как тяжело потерять доверие ребят! Все оставалось будто по-прежнему: с ним разговаривали, при встречах подавали руку, и в то же время почти у всех, даже у беззаботной Ляли, была скрытая обида на Галима. То, что даже Ляля показывает ему свое недовольство, было особенно тягостно. Ей только бы радоваться, что Галим не пришел на репетицию — выпал случай блеснуть своим талантом. Разве было бы столько шума и грома, если бы она просто исполнила намеченную для нее с самого начала женскую роль?