Абдурахман Абсалямов - Орлята

«Милые мои! Дорогие! Вы уже в огне, защищаете родину, а я все еще в тылу. Слушаю лекции в теплых и светлых аудиториях, изучаю латинский язык, вскрываю трупы в анатомичке», — терзалась Мунира. Ее мучило сознание собственного «бездействия», казалось, она совершает преступление перед народом, перед страной. Она стала как-то особенно чувствительной, плохо спала по ночам. Мать бранила ее:

— Нельзя распускаться в такое трудное время. Стисни зубы, терпи и учись. Что бы сказал отец?

После отъезда Галима Кашиф зачастил к Ильдарским. Мунира была с ним суха, часами предоставляла его самому себе. Но Кашифа это мало смущало.

К тому времени, когда разъехались последние школьные друзья Муниры, Кашиф тоже надел шинель, но остался в городе. Он служил в хозяйственной части одного из госпиталей Казани и не уставал твердить Мунире, что должность «канцелярской крысы» ему не по вкусу, что он «изводит» начальство рапортами, и хоть ничего не гозорил прямо, но можно было думать, что речь в них идет о фронте.

Мунира, которая сама постоянно мучилась тем, что отсиживается, как она выражалась, в тылу, не могла не поверить в его искренность. В ее пылком и честном сердце живо возникала картина внутреннего перерождения, совершившегося в эти тяжелые для родины месяцы. Мунире даже совестно стало, что до сих пор она видела в Кашифе одни недостатки, и несколько раз позволила Кашифу проводить ее до дому, когда они случайно, как думала девушка, встречались неподалеку от института. В одну из таких встреч Кашиф и сказал о Галиме те слова, которые так возмутили Таню, а Муниру окончательно оттолкнули от него.

Но вот однажды, в перерыве между двумя лекциями, к Мунире подбежала ее однокурсница Верочка:

— Мунира, тебя просит спуститься вниз какой-то военный… Такой подтянутый, культурный…

«Неужели Галим?» — мелькнуло у Муниры, и она вспыхнула так, что глазам стало больно.

— …назвался Кашифом.

Мунира даже задохнулась от возмущения:

— Как он смеет!.. Сделай мне одолжение, поди и скажи ему, что я не хочу его видеть. Иди, иди, Верочка. — Но, заметив растерянность в глазах подруги, нетерпеливо добавила: — Если не можешь передать в точности мои слова, найди более «культурные».

Вера, пожав плечами, ушла, но скоро вернулась.

— Не уходит. Говорит, уезжает на фронт, и просит, чтобы ты вышла хотя бы на минутку.

— На фронт?

— Да, так он сказал.

Мунира, борясь с собой, шагнула к двери и остановилась.

— Нет… все равно, не могу…

— Нехорошо, Мунира. Человеку, может быть, придется отдать жизнь за родину, — сказала Вера.

И Мунира сдалась.

Увидев спускавшуюся к нему девушку, Кашиф вскочил и с нарочитой почтительностью по-военному приветствовал ее. Приблизившись, он взял ее руку, чтобы поднести к губам. Мунира отдернула руку.

— Уезжаешь? На фронт?

— Да, пришел проститься… а ты даже не хочешь выйти ко мне.

— Ты знаешь почему.

— Прости.

— Очень дешево дается тебе это слово.

Действительно, Кашифу ничего не стоило извиниться, признать за собой вину, а скрытно продолжать то, в чем он только что каялся.

Кашиф добился желаемого — ему разрешено было зайти вечером к Мунире. Кто знает, плакался он, может, суждено не вернуться. Неужели он гак провинился, что недостоин, чтобы с ним хоть часок посидели за чашкой чая?

И Мунира снова смягчилась. «Может, я просто не умею понимать людей, видеть их настоящее лицо, А вдруг я ошибаюсь в этом человеке?»

Кашиф заявился увешанный сверткам».

Мунира скрепя сердце слушала его вздорные россказни и ни к чему не притрагивалась.

А к концу вечера Кашиф проболтался, что никуда пока еще не уезжает, он просто не может жить без нее… хотел провести с нею вечер.

— Как же ты посмел сказать, что уезжаешь на фронт? — тихо, но вся дрожа, спросила Мунира.

— Тактика, маневр, немного военной хитрости… — улыбаясь, ответил Кашиф.

Мунира сбросила со стола все, что принес Кашиф, и отчеканила:

— Немедленно уходи отсюда!

В ее голосе было столько сдерживаемой ярости, что Кашиф не посмел ослушаться.

А когда он ушел, Мунира разрыдалась от обиды. Никто в жизни не оскорблял так грубо ее веры в человека.

Девушка с нетерпением ждала матери, но так и не дождалась. Принесли записку: Суфия Ахметовна опять уезжала куда-то по срочному заданию.

После отъезда Тани дни потянулись для Муниры особенно медленно. Над столом в ее комнате появился табель-календарь. Каждый вечер, прежде чем лечь спать, Мунира красным карандашом жирно перечеркивала крест-накрест дату прошедшего дня и считала, сколько их осталось еще до того дня, когда она должна была окончить институт. А там — фронт..

Но однажды им заявили, что учебная программа еще более уплотнена и институт они должны будут окончить досрочно. Было ясно, что студентам потребуется для этого удвоить, а то и утроить свои усилия. Деканат увеличивал количество лекционных часов, вводил дополнительные практические занятия и семинары. Но трудности не испугали Муниру. В этот день она опять стала прежней Мунирой и впервые за много дней звонко смеялась по каждому незначительному поводу.

Последняя дневная лекция была по полевой хирургии. Мунира усердно записывала все, что говорил профессор. Почти не отрывая пера от бумаги, она низала буквы так быстро и легко, что со стороны казалось — они сами выливаются одна из другой в ровные, красивые строчки. Девушку же огорчало, что в ее почерке нет и следа той небрежной, но солидной угловатости, которая прельщала ее в рецептах врачей с большим стажем.

После лекции студенты гурьбой отправились на практику.

Мунира любила эти часы работы в госпитале. Каждое новое посещение госпиталя давало ее нетерпеливой душе сознание непосредственно принесенной пользы. В белом халате и косынке, высокая и стройная, она то заходила в палату, где лежали «ее» больные, то присутствовала на операциях, то накладывала в перевязочной гипсовые повязки. У нее сама собой выработалась привычка вглядываться в лица «обрабатываемых» ею раненых: не резки ли ее движения, не причиняет ли она слишком большой боли?

— Не узнаете, наверно, сестра? — шутили в таких случаях раненые.

Тогда, успокоенная, она мягко улыбалась им, расспрашивала, с какого фронта, есть ли вести от семьи.

За исключительную добросовестность к ней одинаково хорошо относились и раненые и врачи. Это тоже поднимало ее настроение, придавало сил.

Из госпиталя они снова вернулись в институт — на вечерние лекции.

Домой Мунира пришла совсем поздно, но довольная и возбужденная. Ее ждала новая радость. Из почтового ящика торчал уголок самодельного конверта-треугольника. Она посветила карманным фонариком. Что это?.. Как будто рука Галима?.. В нетерпении девушка вытащила письмо, не отпирая ящика, прямо через щель внизу.