Вольт Суслов - Красные облака

Я тоже очередь занял. За какой-то тётенькой в сером клетчатом платке.

Стою.

Холодно. Скучно. Никто ни о чём не говорит. Никто никаких новостей не рассказывает. Стоят, и всё.

А дверь от булочной на снегу лежит.

Тут ещё какой-то старичок пришёл. Посмотрел на окна булочной, на дверь…

– Ай-я-яй! – говорит. – Какое безобразие!…

Тётеньку впереди меня за платок дёргает:

– Скажите, пожалуйста, кто-нибудь уже пошёл в милицию?

– Не-а…- зевнула тётенька и потопталась на месте.- А зачем?

– То есть как "зачем"? – удивился старичок. – Вы что, не видите? Булочная-то настежь!

Другая тётенька повернулась, объясняет:

– Так ведь это немец её…

Старичок – к той:

– Я и сам понимаю, что немец. Всё равно непорядок. Там же хлеб! Понимаете – хлеб!!

– Хлеб… – вздохнула тётенька. – С вечера остался. Настасья Дмитриевна не расторговала.

Старичок посмотрел на неё как-то удивлённо и не ответил. Опять за мною в хвост встал.

Стоит и нервничает. Даже заметно, как нервничает. Бормочет про себя что-то, рукавицами по бокам хлопает. Нас ругает, наверное. За то, что мы никому не сообщили. "Вот люди, – думает. – Хлеб без присмотра, а им сходить лень! Место своё в очереди потерять боятся!…"

А кому идти? Одни старухи стоят. До булочной-то еле доплелись, а тут снова идти куда-то… Конечно, никто не пойдёт. Да и зачем? Придёт продавщица Настасья Дмитриевна – сама куда надо по телефону позвонит.

На улице – никого. Пусто. Те, что за хлебом шли, уже в очереди стоят. Кто дома остался, – лежат, ждут. А кто работает – так там прямо на заводе и живёт. Им туда хлеб привозят.

Стою жду.

Вдруг меня этот старичок в спину толкает:

– Беги, – говорит. – Милиционер вон, видишь?

Верно. Милиционер между сугробов идёт. В шубе. Шарфом замотан.

– Зачем бежать-то? – спрашиваю. – Он и сам идёт.

Старичок сердится:

– Слушай, что тебе взрослые.говорят. Он и мимо пройти может. Или свернуть куда-нибудь. Беги!

Это только сказать просто: "беги". Побежал я. Вернее пошёл. Ноги-то вроде и бегут, и сам я вроде стараюсь, а получается медленно-медленно.

К тому же дорога неважная. Вернее – нету никакой дороги. Когда-то была, машины ездили, а теперь – тропинка между сугробами. Узенькая!… Если кто-нибудь упадёт, то и не обойти. Дядя Никифор на днях оступился тут и встать не может: сил не хватает. Лежит, а над ним тётенька какая-то ворчит: зачем упал не на месте!… Всю дорогу загородил!… Перелезай тут через него!… Хорошо патруль шёл: подняли дядю Никифора, домой проводили.

Милиционер уже близко. Мимо идёт.

– Дяденька! – кричу.

Милиционер услышал, остановился.

– Дяденька, – говорю. – Меня к вам один товарищ послал. Там у булочной окна выбиты и дверь валяется.

Милиционер усы из-под шарфа вытащил:

– В какой булочной?

– На углу Большого. Хлеб там на полках. А дверей нету. И продавщиц нету. Очередь только.

– Что очередь? – насторожился милиционер.

– Ничего… – говорю. – Стоят все. Ждут, когда откроется.

Милиционер руку из варежки вытащил, потёр глаза, снова руку спрятал.

– Так мне-то зачем туда?

– Непорядок, – говорю. – Хлеб без присмотра лежит.

– А берут? – спрашивает милиционер.

– Нет. Никто не берёт.

– Значит, порядок.

– Какой же это порядок? – говорю я. – Двери настежь…

– Военная дисциплина, – отвечает. – Хоть там и гражданские лица стоят, а всё равно – военная дисциплина. Сознательная!! Понял?

Не понял я. Потом понял, а тогда мне просто обидно стало, что старик этот зря меня гонял. "Беги!" – говорит. Теперь ещё назад надо.

Очередь уже шевелится. Вдруг не пустят? Скажут: "Не стоял" – и не пустят.

От очереди сознательности жди!…

Все заводы, все фабрики Ленинграда работали на войну, на победу.

У знаменитого Кировского завода, который стоял почти на самой передовой, стены были снарядами прострелены, крыши бомбами пробиты, в цехах у станков снег лежал, – а завод всё-таки работал! Ремонтировал танки, орудия, миномёты.

А на другом конце Ленинграда, в Соляном городке, в том самом месте, где сразу после войны открылся Музей героической обороны и стояли захваченные в плен огромные злющие фашистские пушки, помещалась малюсенькая фабрика. Куда ей до Кировского завода! Даже и сравнивать нельзя. Но она тоже работала, и тоже сражалась с врагом эта экспериментальная фабрика грампластинок.

Улыбаетесь? Не верите? Думаете: ну что такое патефонная пластинка?! Песенки разные, краковяк, барыня-сударыня… Краковяками в фашистов стрелять, что ли? Разве могут пластинки воевать?

Могут. И даже очень хорошо.

Фашисты тогда днём и ночью обстреливали наш город. И по домам стреляли, и по кораблям, и по окопам, по танкам. Снаряды-то для их пушек чуть ли не вся Европа готовила – все покорённые Гитлером страны.

А наш Ленинград – в блокаде…

Вот и решили ленинградцы придумать что-нибудь такое, чтобы у фашистов снарядов поубавилось.

Однажды в 1942 году к директору маленькой фабрики грампластинок Владимиру Александровичу Заикину пришёл совершенно секретный военный пакет. Распечатал его Владимир Александрович, прочитал и сказал:

– Будет сделано.

Объяснил он своим товарищам задачу, забрали они всё необходимое и поехали. Не на передовую, а наоборот – подальше от фронта. Нужно было найти где-то тихое-тихое место.

Нашли. За городом. Сели возле дороги. Наладили звукозаписывающие аппараты. Доложили товарищам военным:

– Готово!

Военные дали команду, и по дороге поехали автомашины. Полуторки, трёхтонки… Едут, не спешат: то покряхтят старыми моторами, то порычат на подъёме, тормозами поскрипят, побуксуют немножко.

Владимир Александрович все эти рычания-ворчания записывает.

Потом танки загромыхали, залязгали гусеницами.

И они на пластинку попали!

Снова машины поехали. Снова танки…

А спустя несколько дней на одном из участков фронта, где позади наших окопов было лишь непролазное болото, появились связисты. С катушками проводов и репродукторами.

Один репродуктор на ёлке замаскировали. Другой – в километре от него – на берёзу повесили. Третий – чуть в сторонке – прямо на болотных кочках укрепили.

… Стреляют на фронте не всегда. Бывает и затишье. Плывёт над окопами ночь – тихая-тихая. Звёздочки в небе горят. Ветерок шелестит. Вроде и нет никакой войны. Спи да смотри мирные сны. Солдаты и спят.

Все, кроме наблюдателей.