Петр Проскурин - Горькие травы

Он встал. Отсутствие руки начинало сказываться, вся его фигура слегка уходила влево.

— Чего тут сообразишь? Егорка! — крикнул он громко и зло.

Борисова от неожиданности подняла голову. На зов председателя из-за вишневых кустов вышел худой мальчишка в грязных, прорванных на коленях штанах, остановился поодаль, исподлобья взглянул на отца.

— Звал?

— Звал. Поди принеси тот хлеб, что нам тетка Марфа вчера испекла. Живо.

— А зачем?

— Нужно. Иди, говорю тебе.

Егорка топтался на месте, чесал одну ногу другой и, наконец, сказал:

— Знаешь, батя, я его съел.

— Весь? — в голосе председателя послышалась досада.

— Немножко осталось, все жрать хочется… Я тебе оставил.

— Ладно, принеси сколько есть.

Не глядя на Борисову, Егорка повернулся, и через минуту на широкой ладони председателя лежал темный бесформенный кусок, напоминающий не то влажную темную глину, не то сырой навоз.

— Вот, посмотрите. Ты беги, Егорка, играйся. Борисова взяла, разломила, понюхала, подняла глаза на председателя. Она не понимала. Степан ощерил крупные, ровные зубы.

— Враг, говорю.

— Что?

— Враг. Хуже всякого другого, скрытого. Мы его едим, такой хлеб. Конский щавель, прошлогодний гнилой картофель да липовая кора. Не понимаете? Ну, кушаем, берем и кушаем.

Борисова положила липкий ком на скамейку и встала.

Степан Лобов увидел ее жестко сжатый рот и подумал, что она не такая уж безобидная.

— Во время оккупации мы ели кое-что похуже, — сказала она. — Однако мы верили, умирали и боролись. Нужно понимать — вынести такую войну. Только по колхозам наш ущерб составил сто восемьдесят один миллиард рублей, Степан Иванович. Тут сразу не выпрямишься. Тут жалостливыми разговорами не поможешь — идет первый год послевоенной пятилетки. Никто не говорит — тяжело будет. Подождите, оседлаем Острицу, поставим гидростанцию… Такие разговоры в области уже идут. Вы понимаете, что это будет значить для наших колхозов?

— Я понимаю, — ответил председатель. — А старики с ребятишками? Попробуй втолкуй им. А я понимаю, вот понятие, — он хлопнул себя по пустому рукаву. — Только к чему разговор? Хлеба он не прибавит. Говори не говори… — Лобов посмотрел на свою ладонь, пошевелил кургузыми, толстыми пальцами.

У председателя мужицкая логика, железная, против нее трудно возражать.

— Нужно верить, работать, — сказала Борисова, помолчав.

— Работаем. Как еще работать?

— Мне придется, Степан Иванович, доложить в райком о настроениях у вас. Далеко зайти можно. Всем трудно, нужно перетерпеть, потрудиться.

Она неожиданно замолчала, повернулась в сторону и остановилась. Она следила за высоким человеком с неподвижными глазами. Он шел мимо, почти бесшумно ступая, передвигая ноги замедленно и осторожно. Он прошел мимо Борисовой и Степана Лобова, словно их совсем не было. Борисова глядела в медленно удаляющуюся прямую спину. Все выскочило у нее из головы. Ее охватила слабость, захотелось присесть. Она с трудом удержалась, чтобы не побежать за странным человеком и еще раз не заглянуть в его неподвижное лицо.

— Кто это? — спросила она председателя.

— Из Германии вернулся. Племянник моего соседа. Вначале ничего, а потом совсем, вон видите… Ходит целыми днями. Дойдет до конца деревни — назад. Руки-ноги целые, в полном порядке, а голова… — Степан повертел пальцем у лба. — Соображать соображает, разговаривает, на вопросы отвечает, а памяти нет. Ничего не помнит. Новое все сразу забывает. Отшибло, как срезало.

Борисова не отличалась трусливостью, многое видела в оккупации, но сейчас, все убыстряя шаги и оставив далеко позади на дороге недоумевающего Лобова, она больше всего боялась расцепить зубы, чтобы не закричать от внезапного ужаса. Ей показалось, что она узнала его — прошедшего мимо человека. Она медленно и неуверенно подняла руку, почувствовала неровный стук сердца. «Не может быть… Просто жара… Откуда?» Близился вечер, в безоблачном небе низкое, все еще слепящее солнце. Начинал дуть суховей. Весь последний месяц он поднимался к вечеру, полз полями, заглядывал в каждую щель, выдувал из раскаленной за день земли последнюю влагу. Земля трескалась все глубже, в щели можно было до самого плеча просунуть руку.

Борисова вернулась в город, отчиталась в райкоме и сразу ушла домой. Давно она не чувствовала себя такой усталой и разбитой. Она вернулась в город на второй день после разговора с председателем «Зеленой Поляны» — ей пришлось проводить собрания еще в трех колхозах, и она их провела лучше, чем ожидала. Она не чувствовала сейчас удовлетворения, везде видела худые, изможденные лица, везде встречала голодных людей, озлобленных работой женщин. Сама она из тех, кто не сидел в войну сложа руки, понимала многое. Такая война не могла пройти бесследно. Борисова видела цели, во имя их стоило терпеть и страдать. Раньше, в семнадцать лет, она представляла иначе будущее. Война все разрушила, наивные мечты юности казались сейчас просто глупыми. Она поняла — человек живет надеждой. Аккуратная, исполнительная, она научилась верно и быстро понимать обстановку. Она не винила войну, как некоторые ее подруги. Просто оказалась выдержаннее, тверже других, война отняла у нее пять лет молодости и любимого человека. И всю себя, свое горе, свои воспоминания она утопила в работе, это стало теперь смыслом жизни, — только работа могла окончательно вылечить и принести спокойствие, душевное равновесие. Ее быстро заметили и выделили среди других. С ней уважительно, с еле уловимой добродушной иронией здоровался Михаил Михеевич Карчун, первый секретарь, всегда усталый, вспыльчивый сорокалетний человек. Встречаясь с нею, он оживлялся, молодел и шутил о грядущей смене. Он с удовольствием передавал ей свой опыт, знание людей и района. Карчун был до войны веселым человеком. Запущенная болезнь сердца, хроническая усталость и бессонница сделали его раздражительным. Борисова знала его еще по городскому подполью и относилась к нему с уважением. Это придавало их отношениям чуть больше интимности, чем следовало. Они не перешагивали грани дружеских отношений. Борисовой и Карчуну приходилось часто вспоминать боевое и опасное прошлое — в нем они оба играли свои роли, в меру сил и способностей. Оба они привыкли к тяготам и меньше других кивали на них сейчас. Новые и новые трудности вставали на пути. Не впервые видела Борисова травяной хлеб и большеглазых, костлявых детей, пожелтевших от голода, с вялыми, замедленными движениями. Иногда она ловила себя на желании тяжело, по-мужски, выругаться, а иногда, приезжая из очередной командировки, насмотревшись, она долго, безутешно плакала. Успокоившись, взяв себя в руки, оправдывала все происходившее одной великой необходимостью. Борисова знала и верила — придет лучшее время. Она думала о продолжении святой жертвенности Корчагиных, она читала Маяковского и, глядя сухими глазами в темноту, перешагивала в его коммунистическое далеко. Там было много счастья, веселья, накормленные, обогретые люди. Она пыталась представить себе все это конкретно, перед глазами вставали какие-то сказочные картины: толпы празднично одетых людей, песни, театры, заполненные светом и музыкой, поля спелой пшеницы; она часто ловила себя на том, что всего-навсего вспоминает какой-нибудь фильм. Она пыталась уйти от реальности и понимала это, и вот за такую слабость она себя ненавидела. Да, оно будет — такое будущее, наступит время, и оно придет, но для этого именно сейчас нужно быть жестокой и к себе, и к другим. А она этого пока не умеет, недостаточно в ней еще такой злости и беспощадности.