Петр Проскурин - Горькие травы

Прохожие читали и вполне серьезно говорили, что картошка удавилась с горя, стало невмоготу терпеть. Повешенную картошку снял со столба участковый и показал ее Степану Лобову. По словам участкового, налицо прямая контрреволюция. Участковый требовал у председателя назвать имена подозреваемых в совершенном преступлении.

Степан думал о наступавшем сенокосе, подсчитывал в уме, сколько косарей возможно выслать в луга. Он плохо слушал участкового, тот разозлился и сказал Степану о намеренном и злостном нежелании выяснить суть дела, что это все сделал кто-нибудь из жителей Зеленой Поляны, и, возможно, рука руку моет, и он, участковый, так не оставит.

— Пошел ты к чертовой матери, — внезапно очень спокойно ответил ему Степан Лобов и, загребая пыль сапогами, зашагал прочь.

— Ладно! — крикнул вслед председателю вначале опешивший участковый. — Ты еще вспомнишь!

Степан услышал, оборачиваться не стал. Участковый молча глядел в широкие худые лопатки, затем разогнал свой велосипед с облупившейся краской на раме и с залатанной шиной, подпрыгнул, сел и поехал дальше. Он обогнал идущего Степана, намеренно проехал мимо на полной скорости, брызгаясь сыпучей пылью из-под узких колес. Степан чуть посторонился, он уже не помнил о разговоре с участковым. Вчера прошло самое шумное собрание за все время его председательства. Принимали письмо товарищу Сталину, в котором благодарили за счастливую колхозную жизнь, обещали трудиться не покладая рук на благо народа. Много говорили и вспоминали, как было до войны. Когда зачитывали текст письма, изобилующего словами любви и благодарности в адрес отца и мудрого вождя, все умолкли, некоторые женщины, подходя, чтобы поставить свою корявую подпись, расплакались. У дверей вертелись двое, приехавшие вместе с уполномоченным — молодой, решительной женщиной из райкома партии, ее все уважительно называли Юлией Сергеевной. Некоторые потом рассказывали, что не все это письмо хотели подписывать. Степан Лобов знал точно, что его соседка Марфа, например, письмо не подписала.

И собрание прошло, и письмо, исчерченное сотнями подписей, увезли в город, где его присоединят к сотням и тысячам подобных, упакуют в мешки и спешно отправят по назначению. Кому не приятно получить хорошее письмо?

Степану сейчас некогда об этом думать. По простоте душевной, по занятости. Ему говорили: нужно, и он делал. Потом, не первое благодарственное письмо отправляли туда, вверх; раз так нужно, он делал.

Степан шел на колхозный двор осмотреть телеги, поговорить с животноводом о предстоящем сенокосе. Нужно найти для косарей хотя бы немного хлеба и мяса. Хотя бы по сто граммов мяса в день. Иначе с сенокосом ничего не получится и никакого сена не будет. Недаром ведь пословица говорит, что коси до петрова дня дрова — все будет трава, а после петрова дня и трава хуже, чем дрова. А к осени обещали дать коров и овец, их надо кормить. Нужно поговорить с животноводом, забить ту самую корову, яловую Рыжуху. Можно составить на нее акт, сдохла и сдохла. А еще неплохо послать бы на Острицу мужиков с бреднями. Пусть бы походили по мелким местам.

Степан остановился, почесал затылок. На той неделе двоих там в клочья разнесло, мин еще полно. Вот ведь скоты, даже в реки понабросали такого дерьма.

Степан задумался и не расслышал голоса уполномоченной райкома, проводившей вчера собрание. Борисова, догнав его, сердито сказала:

— Вас никак не остановишь, Степан Иванович.

— Вот, иду. По делам иду.

— Вы мне нужны, Степан Иванович, на минутку.

— Хоть на минутку, хоть на час, товарищ Борисова. Он выжидающе взглянул на нее. Приноравливаясь к его широкому солдатскому шагу, Борисова пошла рядом, некоторое время молчала. Зеленый берет, старая гимнастерка и сапоги — все только подчеркивало ее молодость и шло к ней; стыдясь этого, она разговаривала строго, иногда нарочито грубо. Она еще не привыкла к своему новому положению, к работе в райкоме партии. Вначале было очень трудно. Она понимала необходимость, она все время была на комсомольской работе, сейчас самый молодой коммунист в районе, говорят, способный организатор. По крайней мере, так считали старшие товарищи, и она не раз слышала их мнение. Она не придавала значения подобным разговорам, хотя в глубине души ей приятно. Многое заставляло ее упорно работать, отдаваться делу до самозабвения, до полной отрешенности. Для товарищей, близко знавших ее, она имела свое лицо, для Степана Лобова она инструктор райкома, и он видел в ней только начальство.

— Знаете, по моим наблюдениям, Степан Иванович, у вас не совсем благополучно в колхозе. Я разыскиваю парторга, оказывается, он болен.

— Чернояров давно хворает.

— Поэтому я и решила поговорить с вами. Давайте куда-нибудь в тень, жарко так.

— Пойдемте. Вон напротив, в сад можно.

— Ваш?

— Мой. Сгорел наполовину в войну, хороший сад был.

— Вырастет, ничего.

— Все растет. Сад, конечно, тоже растет. Вон туда, на скамеечку, проходите, там тени больше.

Борисова огляделась. Сад стар и запущен, густо обсажен кустами акации. Сухой воздух затруднял дыхание, солнце чувствовалось и в тени. Степан расстегнул ворот грязной рубахи, полез в карман за табаком.

— Все сгорит, — вздохнул он, ловко скручивая одной рукой цигарку — кисет зажат в коленях. — Рожь, считай, сгорела, еще немного — картошка сгорит. Земля — хоть яйца пеки.

Степан подумал о новой голодной зиме, о пустом трудодне, о землянках, в которых придется жить, о болезнях, о налогах, которые нечем платить. И еще он подумал, что ничего в крестьянском деле не смыслит эта девчонка, зря их присылают. Он сидел рядом и курил и незаметно о спинку скамейки почесывал зудевшее плечо. Они разговаривали вначале о сенокосе, о ходе полевых работ. Борисова расспрашивала о прополотых гектарах, о строительстве скотного двора, о многом другом, что знала по сводкам, по газетам, из разговоров на совещаниях в райкоме. И председатель терпеливо отвечал и разъяснял. Эта еще умнее других, она хоть не давала указаний по каждому поводу и не начинала тут же «выправлять положение».

— Вот так живем, товарищ Борисова. Засуха. Хорошего ждать пока не приходится.

— Я заметила. Мне вчера во время собрания показалось, дела у вас не совсем в порядке. Знаете, мне стало известно, некоторые письмо не подписали. Такие настроения… Невероятно! Кстати, не узнали, кто именно?

— Нет, — ответил он, и она поняла, что сказал неправду.

Степан докурил, обжигая губы, тщательно затер окурок подошвой.

— Здесь, Степан Иванович, возможны не наши влияния, нельзя так оставлять. На трудности, конечно, никто глаз не закрывает. Какие у вас соображения?

— Никаких у меня соображений.