Петр Проскурин - Горькие травы

Марфа стала чистить картошку; время от времени очищенные картофелины тяжело бултыхались в воду. Дмитрий сел на кровати, позевывая, почесал волосатую грудь, натянул брюки, обулся в комнате и, стараясь не разбудить Егора, вышел к Марфе:

— Доброе утро, Марфа Андреевна.

— Здравствуй, председатель. Что подхватился в такую рань? Четыре часа всего, первые петухи кричат, слышишь?

— Рано в председатели записала.

— Чего там — выберем. — Марфа, не поднимая головы, обрезала с картофелины тоненькую стружку. — Нам хозяин нужен, намучились мы с Тахининым. А работать нам не привыкать. — Марфа поглядела на черенок ножа, вздохнула. — Мы стяжливые. Вот твоей бабе непривычно покажется от городской жизни. Небось не захочет в деревню, в навозе копаться?

— Почему не захочет? Она работать умеет. Токарь.

— Если любит — пойдет. Баба, если любит, куда угодно пойдет. Это ваш брат по-другому. Ты вот уже две недели тут, небось и не вспомнил ни разу.

— Что привязалась? — улыбнулся Дмитрий. — А по правде сказать, вспоминать некогда. Совсем вы меня замотали. После собрания сразу поеду, поговорим. Так ведь, на снег, не привезешь.

— Отчего на снег? Вот МТС рядом, можно с директором столковаться, квартиру получишь.

Марфа плотнее запахнула кофту на груди, вслух подумала:

— Отчего понесло в эту петлю? Жил бы себе, ни о чем не тужил. Жена молодая, должность хорошая. Небось не твое это дело. Не пойму я тебя, Дмитрий Романыч.

— Надо же кому-то соглашаться. Если за дело с головой взяться, все можно наладить.

Откровенно насмешливо глядя на него, она скупо усмехнулась:

— Поди ты какой Аника-воин. Ты, Романыч, не говори гоп, пока не перескочишь. С такой думкой у тебя ничего не выйдет.

— С какой думкой?

— С такой. Горы сюды переворотить приехал: вот я приехал, теперь держитесь, все переверну небось.

— Постой, постой, почему ты решила?

— А сам высказал. Мира не знаешь, ничего не получится.

— Мужа-то вспомни. У него получалось?

— Степан небось другое дело. Он от мира шел, он много мог, не давали, проклятые. Не поймешь, что миру надо, не-ет, не сделаешь, не сумеешь, Дмитрий Романыч!

— Ты, Марфа Андреевна, себе на уме, — сказал задумчиво Поляков, размеренно постукивая подошвой об пол.

— Дурой сроду не была, Дмитрий Романыч, — как-то устало и равнодушно ответила Марфа и с хитрой усмешкой кончила — С вами поумнела. Все руководите, руководите, как бедной бабе не поумнеть?

— А кто виноват, Марфа Андреевна? — спросил Поляков. — Если уж судить, то по Фомке и шапка. Вы же и хозяева, если разобраться. А так что же? Тут никакой председатель не поможет, если вы указ ждете: вот приедет хороший председатель, он вас за ручку да на свадебку, пироги трескать. Руки в бока, самим на все наплевать.

— Кто тебе сказал, что нам наплевать?

— Получается так.

— А ты приглядись получше. Есть и такие, как не быть. Им даже на руку, в темной водичке гуще рыбка ловится. Им и Тахинин хорош, и к тебе постараются ключик подобрать. Будешь слепым — подберут, за милую душу подберут. Наплевать… Скажет такое. Ты походи по людям, поговори, кто чем дышит, увидишь сразу. Дело надо поставить, Романыч, а потом судить будешь.

— Ага, председатель, значит, дело налаживай, как силач по поднятию тяжестей, аттракцион такой в цирке есть, а вы вокруг рассядетесь семечки лузгать — поглядим, на что он годен. Похлопаем или поматерим.

— Горяч, горяч, Романыч, хоть руки грей. Остынь маленько. — Примиряюще позвала — Садись, супу налью, вот яичницу зажарила, — было бы время, что-нибудь лучшее сделала, испекла, да у нас так. Утром — суп, в обед — суп, вечером — картошка. Все некогда. С фермы да на ферму, рубахи Егору починить некогда. Садись небось, остынет.

— Спасибо. А знаешь, я о другом подумал, вспомнил, как после войны жили.

— Что вспоминать, никто не говорит, — согласилась она. — Теперь-то посмотри, пройдись. Все село небось отстроено, и все будто в порядке. Налоги отменили — слава богу, вспомнили. А трудодень все одно пустой небось. На своем и держишься. Огород, корова, подсвинок. Глядишь, не так уж и плохо. — Марфа покосилась на Полякова. — Слышала я, будут коров вроде отбирать. Правда, что ль? В соседнем районе вроде свели коров.

— Не знаю, не слышал. Не думаю.

— Никто ничего не знает, — вздохнула она, взглянула на свои руки, обернула их фартуком. — Ведь все эти руки делают, страну небось кормят. А почему им как по черту? Сам небось корову отведешь. Сена клока негде взять — отведешь. Лугов на пойме больше половины некошеных осталось. Колхоз не осилил, и колхозникам не дали. Какой же это порядок? У Степана, бывало, все, до последнего клочка, убрано. Умел. И колхозничкам даст, и колхозу есть. На молоке, на мясе и выезжали небось больше всего. — Марфа остановилась у стола, потом присела на лавку. — Нам не наплевать, сказал ты, Романыч, не в лад. Зря сказал небось. Думаешь, если работать не захочу, можно меня заставить? Не-ет, не заставишь. Сама работаю. Бесплатно, а работаю. Вот ты и подумай почему. Кусок хлеба мне и без того нашелся бы.

— Подожди, Марфа Андреевна, скажи лучше сама.

— Степана жду. Сам говоришь, что скоро вернется. Приедет в разор, поглядит, совсем пропадет. Я-то знаю характер его дурацкий.

— Ну, а если Степана и не было бы?

— Как это — не было бы? Тоже скажешь… Да и как без работы? С ума сойдешь, не умею без дела сидеть, Романыч, не привыкла.

Дмитрий тихонько, чтобы не стукнуть, отложил ложку — так просто и обыденно, как само собой разумеющееся, говорила Марфа, что ему расхотелось есть. Марфа натянула телогрейку и, туго подпоясываясь, собралась бежать на ферму.

— Посуду оставь — прибегу, уберусь.

— Ладно.

— Ешь, остынет, — сказала она ему с порога.

Сегодня Поляков решил не ехать в бригады и в другие села, входившие в колхоз «Зеленая Поляна». Ему надоели разъяснения Тахинина, его нескончаемые жалобы. И потом, от него было мало толку, он напоминал Дмитрию блестящего водяного жучка, бегающего на поверхности. Поляков решил осмотреть фермы в «Зеленой Поляне» без Тахинина, самостоятельно поговорить с людьми с глазу на глаз, понаблюдать и подумать. Все уже знали, почему он приехал, и многие называли его «председателем». Ему не нравилось — в этом чувствовалась легковесность. Он понял: в первую очередь ему придется столкнуться с людьми, с сотнями людей, самых различных, самых разных. Они же от серьезных разговоров отделывались, отгораживались шутками. Они словно говорили ему: «Может, ты и хороший человек, только что тебе до нас? Пришел и уйдешь, а нам жить и работать здесь всегда, на этой земле, зря ты нам в душу лезешь. Все равно мы тебе не верим, ничего ты не сделаешь. Сам знаешь, что не сделаешь, говоришь только потому, что тебе надо говорить и обещать». Поляков не верил в их безразличие вообще, оно казалось ему искусственным, просто он не мог пока подойти к ним как свой, равный, не умел взять верного тона, а они (он успел подметить) все ждали перемен, горячо, даже слишком горячо ловили всякую доходившую до них новость. А то, что они все подряд ругали, шло от другого, не от равнодушия — просто они устали, устали верить словам, одним словам, не подкрепленным делом.