Петр Проскурин - Горькие травы

У конюшни Поляков остановился. Он еще издали увидел Петровича. Тот ладил сани, и у него что-то не получалось. Напрягаясь всем своим маленьким щуплым телом, Петрович пытался ввернуть оглоблю в закруток и вполголоса сердито ругался.

— Давай помогу, — сказал Поляков. — Позвал бы кого. Раз, два — и готово.

Петрович вытер вспотевший лоб, достал кисет из широких штанов. Карман был глубок — Петрович выудил кисет где-то у самого колена.

— Едешь куда?

— Подстилки надо привезти, — ответил конюх и сразу перескочил на другое — Где тут сила будет от картошки да кваса. Только пузо дует. — Его явно задела помощь Полякова; сворачивая цигарку, он просыпал табак и недовольно сопел.

— Не прибедняйся, Петрович, неделю назад борова завалил пудов на пятнадцать. С неге у тебя пузо дует?

— В чужих руках кусок всегда толще, председатель. Борова не откармливал — пуды считать горазд.

— Курить тебе надо бросать, Петрович, — сказал Поляков, отмечая нездоровый желтый цвет лица конюха, остро выпирающие сквозь стеганку лопатки. — На рентгене был?

— Чего?

— На рентгене легкие просвечивал?

— А-а-а, просвечивал. С год уже. Ничего, говорят, здоров, иди вкалывай дальше.

— Ехидный ты человек, сосед, — засмеялся Поляков. — Дом на все село видный отгрохал — опять недоволен. Тебе весь колхоз вон завидует.

Из-за угла конюшни вывернулся невысокий плотный парень, молодой, в полупальто, галифе, щегольские хромовые сапоги блестели. Несмотря на ранний час, парень навеселе — в руках инкрустированный полубаян, лицо и молодая, по-мужски крепкая шея неестественно разрумянены.

— Гутен морген! — гаркнул он лихо, подходя к Петровичу, и пояснил, весело глядя на Полякова — Доброе утро, товарищи! Что делать собрался, Петрович?

— Шарниры тебе подмазывать. Идешь — собаки шарахаются в подворотни, скрипишь чертом.

— Я в самом деле спрашиваю.

— Пошел, пошел, — сердито сказал Петрович и покрутил кнутовищем. — А то, ей-ей, не посмотрю на наряд, так и торкну в одно место. Утро, а ты, непутячий, на взвод успел наступить. Добрый человек за сошку, а дурак — за гармошку.

— Неотесанный ты мужик, Петрович, — незлобиво отозвался парень, извлек из полубаяна насмешливый звук и, вежливо кивнув Полякову на прощанье, развалисто зашагал от конюшни. Издали обернулся — На Крутой Берег иду — на свадьбу к братану позвали.

— Рожала баба — не чаяла, — проворчал Петрович, снова принимаясь за дело. — Феньки хромой сынок из армии вернулся. В Германии служил. Натрескал рожу и колобродит. В город, говорит, махну, нужон мне ваш колхоз. Так-то, председатель. Кадра вся разбегается. Дурак: моргай, морган! А я, может, больше его знаю.

— На всякий чох не наздравствуешься. Всякие люди есть. Ты лучше посмотри, по всей стране что делается.

— Поговорят я бросят, надоест. Шурум-бурум.

— Что?

— Шурум-бурум, говорю. Бросят.

— Теперь уже не бросят, Петрович. Не затеем брались.

— Оно так, — согласился Петрович. — Укусить нечего будет — не бросят.

— Не только потому… Петрович покосился.

— А почему?

— Земля должна стать красивой. Чтоб светло на ней было человеку, радостно. А?

— Скажешь… Что она тебе, председатель, девка?

— Слушай, сосед, давай серьезно. Вот ты все колхоз материшь. Допустим такое: дают тебе десять гектаров земли и говорят: хозяйствуй, как прежде.

— Ну и что?

— Что бы ты стал делать?

— Э-э, председатель, заливаешь, брат. Не возьму, не кой мне ляд твоя земля.

— Не взял бы, говоришь?

— Не хочу. Горбить на ней, на проклятой, с зари до зари, свету не видеть? Помню, как батька работал. Мы теперь ученые. Что мы, хуже рабочих? Ты мне при колхозе хорошую жизнь организуй. Цепью теперь к своей-то земле не притянешь, кончилось.

— Как же понимать хорошую жизнь, Петрович?

Конюх взял оглобли, выровнял, он был изрядно озадачен и хитро тянул время. Докурив цигарку, придавил ее подошвой.

— Нам много не надо. — Конюх сдвинул шапку на ухо. — Поесть, одеться. За работу нашу чтоб платили. А так что же? Только и работают в колхозе, кому уж совсем деваться некуда.

— Мало тебе надо, Петрович. С кого спрашиваешь, не пойму. Здесь всю жизнь прожил, спрос с тебя. Кто нам хорошую жизнь на блюде подаст? Знаешь, как это называется? Иждивенчество. На Тахинина валите, а сами? Если б вы себя хозяевами чувствовали, а то так…

— Я — хозяином?

— Удивляешься? Каждый. Рядом вон колхоз «Партизан». Земля одинаковая, а там без трудодня не сидят. Прошлый год пять килограммов зерна, восемь рублей денег. У нас можно больше бы получить. Побывай у них на собрании, увидишь, кто там хозяин.

— Дай хоть столько, — проворчал конюх, явно не желая продолжать разговор. — Обещать вы умеете, Тахинин золотые горы сулил. А толку — тьфу! Одно начнет — бросит, другое начнет — бросит. Пруд хотел выкопать, бульдозеры пригнал. Погляди вон за конюшней, земли наворочено. А воды нет — деньги на ветер. Теперь вон в складчину взялись строить. Ладно, председатель, пора мне ехать. Ты вот меня тут заговорил. Тоже учудил — «красивая»… Сейчас снег привалил, так оно и бело. А так земля и земля.

«Через два дня собрание, — подумал Поляков. — Придется выступать, нужно много сказать. А что говорить? Сплошное иждивенчество. Обязательно скажу на собрании, надо с Чернояровым потолковать. Такие разговорчики пострашнее бескормицы. И болван этот Тахинин…» Поляков прислонился к стене конюшни и закурил. Еще когда просматривали документы, отчетность за последние годы хозяйствования Лобова, он понял, в чем основная беда Тахинина. Разобраться в этом помогли и материалы совещания пятьдесят второго года, доклад Дербачева.

Лобов врожденной интуицией крестьянина всегда и везде соблюдал экономическую выгоду. Дмитрий по отчетам видел, как Лобов из года в год увеличивал посевы озимой пшеницы, свеклы и конопли и как потом Тахинин, уменьшая посевы этих выгодных культур, не раздумывая придерживался цифр спущенных сверху планов. И доходность падала, урезывался трудодень. Дмитрий был уверен, что начинать надо с того, чем кончил Лобов.

Село едва-едва начинало шевелиться. К работе, кроме штатных на фермах и конюшне, не приступали. Поляков огляделся и увидел чуть в стороне от конюшни старые дубовые колоды. Снег вокруг них был плотно утоптан, и Поляков с неожиданным чувством радости подошел к ним, сразу вспоминая первый послевоенный год, себя, мужиков-плотников. Колоды лежали все такие же темные и крепкие, но, когда Поляков стал обходить их, рассматривая со всех сторон, он увидел, что они во многих местах тронуты гнилью. Он пнул каблуком сапога в край одной из них. Небольшой продолговатый кусок дерева легко отломился, под ним оказалась вымороженная, изъеденная червем труха. И Полякову стало жалко этих больших дубовых колод, так и пролежавших напрасно. Он еще раз обошел их со всех сторон и направился к животноводческим фермам. В отличие от хат под соломой, они выстроены основательно, на каменных фундаментах, покрыты шифером — Тахинин всадил в их постройку весь доход «Зеленой Поляны» за последние три года, да еще влез в долги и прогремел на весь район. Фермы выстроены, только люди совсем перестали выводить на работу, а некоторых коров пришлось уже подвесить. Тахинин много говорил о фермах, с помощью каких ухищрений добывал кирпич, лес и шифер, жаловался, что строительство ГЭС тоже ни мало ни много, а около миллиона вытянуло, не считая рабочей силы.