Петр Проскурин - Горькие травы

— Куда как важно. И то, под лежач камень вода не пойдет. Давно тебе надо сходить. Этакая безобразия! Слышь, стороной-то ходят слухи, из тюрем распускать стали. В Покровку, слышь, двое досрочно вернулись.

— Я тоже слыхала, вот и хочу съездить, узнать.

— И я говорю. Пошто тогда сажали? Я и говорю — непонятно. А Дмитрий Романыч уехал, говорят?

— Уехал. В Москву, на совещание.

— И я говорю — уехал. А пошто он туда уехал? Сев на носу, а он уехал. Раньше сходку один раз в году соберут, а хлеб родил.

— Дела там большие решаются, в Москве, говорят, по нашему крестьянскому положению.

Марфа развязала платок, опустила его на плечи, достала из кармана гребешок, стала расчесываться. За день волосы свалялись, и теперь было приятно. Она с наслаждением драла гребешком зудевшую кожу и отдыхала. С тех пор как деду Силантию пришлось бросить плотницкую работу (стало ломить руки от ревматизма), он ходил в сторожах, привык к ночным бдениям, а разговорчивостью и дотошностью он отличался и раньше. Марфа расчесывала, вновь укладывала хоть и поредевшие и поседевшие, но все еще густые волосы, отдыхала под болтовню деда Силантия. Она почти не слушала его. Затем она вновь повязалась, прислонилась головой к стене — хотела немного подремать, потом сходить к коровам. Огонь в печке потрескивал, дед Силантий щурился и вздыхал, подставляя теплу то руки, то ноги, то лицо. Ему нравилось тепло, было лень вставать, идти в обход по фермам, амбарам и конюшне, он оттягивал время, хотя в первый раз пора было идти.

— Вот оттает земля, поползут муравьи — попарюсь, отойдут руки — опять возьму топор. Та ли сладость — тюк да тюк, глядишь — готово. Вещь тебе, подержать можно, полюбоваться. А тут? Сиди сиднем, одни коровы сопят, собаки гавкают. Ничего себе не высидишь.

— Ты прошлым летом, я слыхала, лечился.

— Лечился. Муравья хорошего не нашел, худосочный весь муравей. Хорошего кипятком обдашь — ядом шибанет в нос. А потом залазь, сиди — любо-дорого. А этот, прошлым летом, — так, не за пах, даже за эти нежные места не тронул, — дед Силантий неопределенно указал бородой куда-то вниз и, довольный сам собой, тихонько тоненько захихикал.

— Пакостник ты, дед, — сонно отозвалась Марфа. — То-то небось плакали от тебя бабы в молодости.

— Плакать не плакали, а смеялись часто, девка.

— Пошел бы ты, старый, поглядел. Хватит зубы скалить.

— Надо сходить, — согласился дед Силантий, с кряхтением натягивая на себя латаный-перелатаный полушубок и подпоясываясь.

Он вернулся скоро, и Марфа приоткрыла глаза, она еще не успела задремать по-настоящему, и заворочалась, устраиваясь поудобнее.

— Тихо все, заглянул я в телильню — ничего пока, все, как следует быть. Спи, девка, отдыхай.

Он опять подсел к печке, подбросил сухое полено, подумал и подбросил еще одно, и скоро по свежим дровам нежно, неслышно поползли бледно-оранжевые язычки огня, поленья стали потрескивать, темнеть. На концах поленьев у дверцы закипала вода, это навело деда Силантия на мысли о наступившей весне, об оттаявших вершинах холмов, о мутных ручьях в канаве, о своих ноющих руках, и еще он подумал о председателе: что самая весна, горячка, а он разъезжает по совещаниям. Тут, правда, примешивалось прошлое, в свое время Дмитрий Поляков не обратил внимания ни на одну из дочерей деда Силантия, хотя те старались изо всех сил. Где-то глубоко внутри, скрывая сам от себя, дед Силантий таил надежду. Приедет председатель и объявит какой-нибудь новый закон, принятый на совещании в Москве. Хотя бы о том, что теперь будут платить на каждый трудодень не меньше пятнадцати рублей. Почему именно пятнадцать, дед Силантий не знал. Ему хотелось, чтобы не меньше пятнадцати, и это его радовало. Тогда в колхоз все пойдут работать, даже отслужившие срок солдаты будут жениться на месте и работать в колхозе. С такой приятной мыслью он задремал, успев отодвинуть в глубь печи недогоревшие дрова.

Пахло горелым намокшим углем, распаренной овчиной, сухим навозом, и Марфа все время хотела проснуться. Она видела идущего по дороге человека в вымокшем, раскисшем полушубке и опять не могла его догнать. Она вдруг увидела, что у него один рукав пустой, и, не в силах больше бежать, схватилась за сердце. Она понимала: если не окликнуть, он уйдет. У нее пересохло горло, пропал голос, она лишь беззвучно шевелила сухим языком.

— Степан! — позвала она наконец и проснулась и долго не могла понять, где она и что с ней.

Дед Силантий спал сидя, уронив голову набок, на грудь, из уголка рта у него вытекала на бороду струйка слюны. «Мамочки! — испугалась Марфа. — Вот беда, все продрыхла!» Она разбудила деда Силантия, приказала ему подбросить в печку дров и побежала к коровам. Та самая, которую она вечером пожалела за худобу, лежала, вытянув голову, подкатив глаза, другие беспокойно топтались в своих загонах и тревожно помыкивали. Марфа похолодела. «Так и есть, давно трудится, совсем из сил вышла». Марфа метнулась назад, зачерпнула воды из котла, вымыла руки с мылом.

— Беги за ветеринаром, дед, — сказала она. — Лысуха давно, видать, трудится, все ногами выбила. Сдохнет, гляди.

Дед Силантий еще не проснулся окончательно, вытирая рот ладонью, пробурчал:

— Ништо, в колхозе хватит.

— Беги, я тебе сказала, черт старый, я тебе…

— Да ить сами справимся, што я, не видел на своем веку? Тоже мне, думаешь, в начальство вышла, обрадовалась, в правленцы ее выбрали. А может, я никакого начальства не боюсь? Ты этого не знаешь? Не боюсь, и все тебе…

Марфа, без телогрейки, с засученными рукавами, уже не слышала, и дед Силантий стал собираться идти, кряхтеть и охать. Ноги, руки совсем занемели, и он, вместо того чтобы сделать, как приказала Марфа, заковылял вслед за ней, прихватив только висевшую на стене бечевку. Марфа, присев на колени, возилась у коровьего зада, дед Силантий стал распоряжаться.

— За голову-то его лови, за голову, — советовал он, топчась рядом, намереваясь нагнуться и отказываясь от этой бесплодной попытки из-за боли в пояснице. — Или за ноги, слышь, за ноги его.

— Идет неправильно, не пойму, — сквозь зубы отозвалась Марфа. — Я тебе сказала, куда нужно, ты чего стоишь, старый хрен?

— Ге-е, пока я добегу туда, полстада сдохнет. Ведь вот надо было телефонию протянуть, счас бы — дзык! — и готово тебе.

— Помолчи, иди, ей под голову брось-то сенца, глаз о мерзлячья повредит.

— Ништо. Ишь нежные какие все стали.

У Марфы взмокло лицо, и дед Силантий видел, как под ситцевой кофтой ходили у нее лопатки и выступал худой позвонок.

— Тянешь? Ты его за ноги, за ноги чепляй, оно ловчее. Дай я тебе помогу, только полушубок скину.

— Не лезь, руки-то небось век не мыл. Корова — скотина чистая небось.

Марфа говорила, не глядя на деда Силантия, и тот сокрушенно качал головой.