Петр Проскурин - Горькие травы

Между ними словно растаяла тонкая ледяная пленка. Они снова стояли молча и смотрели на огонь. Мальчик грел руки и шмыгал носом.

— Пойдем, Вася.

— Куда?

Мужчина кивнул в сторону города, над которым метались снежные волны. Он снял шарф и неловко повязал шею мальчика.

— Завтра ступай в школу. А я как-нибудь приду к тебе в гости. Договорились?

Видно было, что мальчику трудно устоять, и он, посопев, отворачиваясь от ветра, сказал безнадежно;

— Мамка не любит чужих, ругать будет.

— А я, Вася, не чужой. Вот ведь как. Мы с твоей мамой на одном заводе работаем. Меня зовут Дмитрием Романовичем. Ты можешь звать просто: дядя Митя.

Мальчик выдернул руку из ладони мужчины.

— Вы ей расскажете?

— О чем?

— Что я в школе не был?

— Ну зачем же! Ты ходи в школу. Ладно?

Они сошли в город, к автобусной остановке, и снежных облаков над городом им уже не было видно.

— Хочешь, я тебя провожу?

— Не надо, я сам, — ответил мальчик и, крикнув на бегу «до свиданья, дядя Митя», свернул в ближайший переулок.

Дмитрий улыбнулся и, подняв воротник — с непривычки без шарфа показалось холодно, — стал дожидаться автобуса, ему нужно было в другой конец города. Он ожидал долго, то и дело поправляя свой воротник. Под вечер прояснилось. Холодный, резкий ветер гнал к северу редкие тучи.

Поляков думал о Вечном огне. Три года назад Дмитрий Поляков пришел в город, чтобы встретиться с Юлей. Выйдя из дома Борисовых в сырую осеннюю ночь, он бесцельно побрел по пустынным улицам спящего города — осеннее утро приходило долго. В кармане у него было сто одиннадцать рублей и семьдесят копеек. Он их пересчитал под тусклым уличным фонарем.

Стало светло, и он дольше обычного задерживался перед рекламными щитами и заборами, сплошь заклеенными объявлениями о найме рабочей силы. ' Он тщательно записывал адреса. Требовались строители и шоферы, продавцы и их ученики, слесари, разнорабочие на заводы, подносчики и грузчики на кондитерскую фабрику, ассенизаторы — желающие могли обратиться в контору треста коммунального хозяйства города. «А что? — подумал он. — Какая разница?»

Он видел объявления о продаже движимости и недвижимости и поразился легкости, с которой люди умеют забывать. Давно ли все движимое и недвижимое не имело никакой ценности, и все меры утратили силу и были заменены одним — ценой жизни? «Да, брат, — сказал он себе. — Ты многого требуешь…»

Город пробуждался. Дворники, сонно зевая, мели тротуары. Дмитрий вышел на Центральную площадь и долго стоял перед каменной глыбой-памятником. «Спи, дорогая, спи. Ты всю жизнь заботилась обо мне, и теперь я был бы для тебя ребенком. Ничего не поделаешь. Тебе очень хотелось увидеть меня взрослым. Вот я взрослый, смотри».

В ранний час все спешили, и все же некоторые находили время оглянуться на одинокую фигуру мужчины в телогрейке. Он не хотел привлекать внимания, пересек площадь и влился в спешащий поток. К девяти утра он подходил к проходной завода сельскохозяйственных машин. Завод назывался «Осторецкий сельхозмаш». Прямо над заводскими воротами огромные заржавленные буквы. Они почернели от времени — в войну от завода уцелели одни эти буквы и железобетонные столбы ворот. Станки и машинное оборудование частью вывезли в эвакуацию, частью уничтожили. При отступлении немцы взорвали корпуса цехов, и теперь на их месте стояли новые, куда более просторные. Дмитрий хорошо знал завод в детстве. Он приходил сюда к отцу, погибшему в тридцать третьем году во время аварии в машинном. Его труп обнаружили только на второй день, из виска извлекли револьверную пулю. Виновных не нашли, и Романа Прохоровича Полякова похоронили, положив на могилу плиту с надписью: «Погиб от подлых вражеских рук». На похороны собралось много людей. Дмитрий до сих пор помнил густой лес обнаженных голов, заполнивший обширный заводской двор. Гроб, наполовину закрытый красным, стоял на грузовике, туда же взбирались ораторы. Старшего инженера Полякова любили на заводе. Своя кость: его помнили мальчишкой-мастеровым, слесарем, мастером по сборке паровых молотилок.

Отец часто водил Дмитрия по цехам — он знал историю каждого цеха, каждой мастерской, любого станка, он пришел на завод двенадцатилетним учеником к старшему брату — слесарю. Ему прибавили три года, и знакомый сосед-мастер поглядел на это сквозь пальцы.

Дмитрий стоял перед проходной. Вышел вахтер, мешковатый инвалид без левой ноги.

— Наниматься, что ль? — спросил он по-крестьянски просто и указал вход в отдел кадров. — Туда. А специальность?

— На любую гожусь, дядя.

— Ишь едрена-матрена, — неодобрительно сказал вахтер и стал открывать ворота, с усилием расталкивая плечом их тяжелые чугунные створки.

На завод проехал Селиванов, директор. Вахтер проводил его взглядом. Дмитрий успел заметить узкое лицо, сквозь стекло — зеленоватое, шляпу, воротник блестящего кожаного пальто.

В отделе кадров посетителей не было, и невысокий толстячок, встряхивая пухлыми щеками, вдохновенно ругался с кем-то по телефону. Он поправлял съезжавшие очки, стучал по столу кулаком и грозил всеми карами какому-то Матросенкову, упоминал товарища Володина. Дмитрий знал, что это первый секретарь обкома. Толстячок ругался долго: Дмитрий успел прочитать половину кем-то забытой на диване газеты.

— Хам и пройдоха! — подытожил наконец толстяк не без видимого удовольствия. Бросил трубку на рычаги и начал обессиленно протирать очки. Нацепил их и уставился на Дмитрия. — Извините, — он сообщнически кивнул на телефон. — Вот, бюрократизм разводим. Вам кого?

— Я в отдел кадров.

— Вижу. Я — отдел. На работу?

— Да, на работу.

— Правильно. Лучше нашего завода во всей области нет. Специальность? Документы?

Он задавал стандартные вопросы и почти не вдумывался в ответы. Он — еще под впечатлением телефонного разговора, в его лице что-то знакомое, но, сколько Дмитрий ни старался, не вспомнил.

— Как так — нет паспорта? Ты что, из тюрьмы или из колхоза удрал? Нам таких нельзя брать, — он с сожалением окинул Дмитрия взглядом.

— Подождите, вот временное. Я не колхозник. Родился и вырос в Осторецке.

Толстяк развернул его свидетельство, протертое на сгибах, начал читать, медленно шевеля толстыми губами.

— Постой! Постой! — закричал он, вскидывая очки и вглядываясь в Дмитрия. — Поляков? Дмитрий? Романович?

Не успел Дмитрий ответить ни на один из вопросов, как толстяк выскочил из-за стола.

— Неужто не узнаешь? — спросил он, с трудом сдерживая нетерпение, сияя каждой клеточкой широкого лица. Голубые глаза его выказывали такое нетерпение, что Дмитрий улыбнулся, забыв про тяжелую ночь, про разговор с Юлей, про то, как он перед самым рассветом собрался и вышел и, прижимаясь к стене, добрался до двери, тихо открыл ее и закрыл за собой.