Петр Проскурин - Горькие травы

Дмитрий приходил с работы, стаскивал с себя грязную спецовку, чтобы вымыться. Мария Петровна выносила ему чистое полотенце и, подавая, ласково притрагивалась к его руке. Он шумно отфыркивался, растираясь цветастым махровым полотенцем, благодарил.

Она вся светилась тихой радостью. Возвращавшийся

следом за Дмитрием с работы Платон Николаевич горделиво похлопывал его по смуглой спине:

— Вымахал!

Время вносило в тихий домик Дротовых свои незаметные изменения, и по вечерам маленькая семья горячо их обсуждала. Мария Петровна усиленно выпроваживала Дмитрия в кино, на танцы; если он соглашался, начинала радостно суетиться и гладила ему рубашки, галстук и брюки, заранее доставала начищенные до блеска туфли и суетилась, пока Дмитрий одевался. Она выходила за калитку, провожала его с великой гордостью, потом деланно равнодушно ожидала его рассказов. Дмитрий рассказывал чаще всего неправду. Ведь, собравшись, он уходил на Вознесенский холм или в библиотеку, где, сам того не желая, заинтересовал всех молоденьких библиотекарш.

Дмитрий ничего не знал о ночных разговорах стариков Дротовых.

— Ты бы по-мужски спросил, Платон, — говорила Мария Петровна, заплетая на ночь жиденькую косичку. — Жену бы ему пора подыскать.

— Вопрос, Маша, больно деликатный. В самую середку души влезть и боли не причинить нельзя. Так вот сразу, вдруг, не решишься, — добавлял он, раздумывая. — Оно ведь словно подход к начальству у иных. Строил, строил пирамиду, а чуть не угадал — рухнул с самой вершины. А потом попробуй начинай сначала, карабкайся.

— Тоже сравнил, Платон.

— Сравнил. Тут нужна точность до микрона. Слыхала про микрон?

— Отстань, Платон. На кой мне твой дурацкий микрон? Надо к Галине Ивановне сходить, — озабоченно вздыхала Мария Петровна, расправляя складки на стареньком пуховом одеяле-перинке. — Цветы отнести.

Мария Петровна говорила о матери Дмитрия словно живой, и это почему-то действовало на Платона Николаевича неприятно. Он никогда не поддерживал такого разговора, и Мария Петровна все равно каждое воскресенье ходила к памятнику на Центральной площади. Платон Николаевич чувствовал в этом что-то враждебное и темное, но сказать вслух не решался.

Дмитрию в этот вечер совсем не хотелось читать, тем более новинки технической литературы, лежавшие у него на столе. От окна тянуло холодом. Дмитрий отложил в сторону «Новейшие конструкции зерноуборочных комбайнов», оделся. Мария Петровна спросила, тепло ли он оделся, заботливо поправила на нем шарф.

Он вышел, и густая изморозь на окнах раздосадовала тетю Машу. Пока она, шумно дыша, протаивала кружочек на стекле, Дмитрий успел скрыться, она ничего не увидела, кроме огней в окнах на противоположной стороне улицы.

— Ушел, — сказала было она, но Платон Николаевич, вооружившись очками, демонстративно листал толстенный отчет, только переложил с колена на колено затекшие ноги.

Во время работы Платон Николаевич не любил помех и сердился. Мария Петровна знала. Присев недалеко у теплой плиты с вязаньем в руках (вязала Дмитрию синий пуловер — синий цвет должен был ему идти, по ее мнению), Мария Петровна молчала недолго.

— Слышь, Николаич, вчера пошла на рынок за мясом… Кого бы ты думал встретила?

— Не мешай, потом. Еще один раз пересчитаю.

— Ладно тебе, успеешь. Борисову, Зою Константиновну, мать Юленьки Борисовой, помнишь?

— Откуда ты ее знаешь?

— Господи, Платон, дети-то в одном классе учились десять лет. Мы же как-то, дай бог памяти, лет двенадцать тому, на родительском собрании рядом за партой сидели с Зоей Константиновной. Она ведь учительница по русской литературе. Вот мы встретились на рынке и разговорились. Про Диму говорили.

— Ну, давай, не тяни.

— Интересует он ее, Зою Константиновну, про дочку свою рассказывала. Она, Юленька, теперь в обкоме служит, чуть ли не секретарем. Самое любопытное, она сразу так и спросила, мол, как ваш приемный сын себя чувствует. И откуда знает?

Платон Николаевич отложил очки в сторону.

— Ну, ну…

— Вот тебе и ну! Какой он, говорю, приемный, родным он у нас стал давно.

— Ты, Маша, к делу, к делу давай быстрее.

— Да что ты раскомандовался! Летучка тебе здесь? — рассердилась Мария Петровна и стала обиженно собирать клубки шерсти в передник.

Платон Николаевич не дал, подошел и усадил на место. Она подняла на него глаза, и в них не было обиды — только спокойная усмешка.

Она размотала клубок, разобрала спицы, стала считать петли. Платон Николаевич терпеливо ждал.

— Не знаю, Платоша, показалось мне — неспроста был разговор. Ты, Платон, не утаивай, ты замечал за ним плохое?

— За кем?

— За Димой. Знаешь или нет?

Платон Николаевич дернул плечами и посмотрел насмешливо, и Мария Петровна не стала больше расспрашивать.

— Говорила она, Зоя Константиновна, о Диме. Вроде, мол, нашел он себе женщину, счастья желала. Они до войны вместе с ее старшей сестрой учились. Вроде ребенок у нее от немца, и она гулящая, пьет. Все беспокоилась она, Зоя Константиновна, подумать советовала…

— Постой, постой, — перебил Платон Николаевич. — Что ты врешь? Какая гулящая? При чем здесь Дмитрий?

— Ты Катьку Солонцову знаешь?

— Ну знаю. Токарем работает в третьем цехе. Откуда ей-то известно, этой учительнице?

— Не знаю. Слышала и говорю.

Платон Николаевич давно уже бегал по комнате, его насторожило совсем не то, что Дмитрий с кем-то живет, — мысли Платона Николаевича были о другом. Если с кем и связался молодой мужчина — не беда, осуждать его, неженатого, просто смешно. А вот необычность пути, по которому докатился слух, заинтересовала и встревожила Платона Николаевича. Он знал Юлию Сергеевну Борисову. Он думал и думал, словно разгадывал хитроумные вражеские планы. Ни к чему не придя, снова уселся за отчет.

— Ерунда. Он не ребенок, а вам бы только судачить. Хоть и учительница, а все баба. Вот ведь наговорила, наговорила, а к чему?

Сложные, далеко не всякому ясные пути сводят в жизни человека с человеком. Осторецкая область — большая сельскохозяйственная область. Много и заводов, есть и фабрики. Осторецк — город более древний, чем Москва. По крайней мере, так утверждают старые свитки и грамоты в областном историческом музее, и если кто интересуется историей города Осторецка, ему с гордостью покажут макет древнего тысячелетнего поселения — несколько десятков бревенчатых изб, образующих посредине пустой неправильный квадрат, вероятно — площадь. Все — за дубовым, высоким частоколом, в крутом изгибе реки Острицы — в те времена она была куда шире, теперь сильно обмелела, хотя и сейчас по ней довольно свободно бегали катера с широкими приземистыми баржами и небольшие пароходики. Весной Острица широко разливалась, затопляя пойменные необозримые луга, становилась похожей на море. Потом на лугах брали добротные укосы, и стога стояли густо, и если плыть по реке — до самых горизонтов все стога и стога.