Петр Проскурин - Горькие травы

Забравшись на свое место, на стул у окна, Вася настороженно следил за матерью и Дмитрием. Мальчик успел привязаться к высокому и доброму дяденьке, приходившему редко и всегда неожиданно. Мать была явно недовольна и сердита. Вася приготовился защищаться отчаянно.

— А нам не разрешают носить большой чуб, — сказал он, и Дмитрий серьезно ответил:

— Ничего, ты еще успеешь.

Вынув из бокового кармана пиджака автоматическую ручку, он протянул ее мальчику:

— Вот тебе обещанное, Василий. Хорошая штука, ленинградская.

Не решаясь взять и сгорая от нетерпения, мальчик покосился в сторону матери; у нее под ситцевой кофточкой ходили худые лопатки. Дмитрий проследил за его взглядом и увидел в буфете на полке — дверца была приоткрыта — пол-литровую бутылку из-под водки, на треть опорожненную.

— Ленинградская, — повторил Дмитрий, отводя глаза. — Хорошо пишет, пробовал.

— С насосом?

— Конечно. Посмотри сам.

Дмитрий, чтобы не мешать ему, развернул газету.

Некоторое время в комнате молчали, только под руками хозяйки смачно хлюпало белье. Вася, выставив белесый затылок, посапывая, развинчивал ручку. У него еще никогда не было такой автоматической, с красивыми медными ободками, и он решил не носить ее в школу, чтобы не потерять. Придвинув к себе клок бумаги, он пробовал перо, старательно выводя крупными буквами одно и то же: «Вася Солонцов». Дмитрий, наблюдая за ним из-за газеты, молчал; здесь, в тихой и бедной комнате, он всегда отдыхал. Он не знал, зачем пришел сюда сейчас, да и вообще зачем приходил раньше. Дмитрий объяснял свою привязанность к белобрысому, с недетскими глазами мальчику просто интересом, жалостью всякого человека к ребенку с трудной, искалеченной судьбой. Все пережитое Дмитрием в Германии не могло пройти бесследно, и порой его начинало тянуть в свое прошлое. И Вася Солонцов для Дмитрия не просто мальчик, ребенок с круглыми взрослыми глазами, ученик третьего класса прихолмской средней школы № 2. Он привлекал Дмитрия своими недетскими сложностями и противоречиями. Это был маленький живой человек, умеющий страдать глубоко и молча, и Дмитрию очень хотелось хоть чем-нибудь скрасить его жизнь.

Из головы не шел разговор, услышанный им вчера случайно. Он и вчера приходил к Солонцовой, дверь была приоткрыта, и, счищая в коридоре веником снег с ботинок, он невольно прислушивался к голосам.

— Держи, Васек, переводных картинок тебе купила.

— Спасибо, мам.

— Что ты невеселый?

— Нет, я веселый…

— Веселый… Картинки нехороши? Скажи — другие купим.

— Не надо, мам, у меня всего много…

— Ну, говори, говори, что замолчал?

— Опять ругаться будешь…

— Да нет, Васенька, голубчик, не буду, говори.

— Мам, ты мне игрушек не покупай, ты лучше себе красивых платьев купи. Как у Денискиной матери. С цветами, блестит.

— Это зачем еще? — упавшим голосом не сразу спросила Солонцова.

— Ты обещала не сердиться. Мне Дениска говорил… говорил, что папка у него есть… Ну, мамка красивая, вот и папка есть. А у тебя все старое, ничего нет. И дядя Митя десять дней как не ходит.

Дмитрий вздрогнул от резкого окрика. Солонцова говорила что-то быстро и всхлипывала. Дмитрий торопливо вышел, не решился показаться в такой момент. И заснуть не мог, а сегодня вот купил авторучку и пришел к Солонцовой сразу после смены.

Он смутно помнил ее крикливой школьницей с короткими рыжими косичками, она выступала в самодеятельности. Вначале он не мог подавить в себе враждебного к ней чувства, точно она и его в чем-то обманула. Солонцова сразу почувствовала это и в свою очередь молчаливо выказывала полное свое безразличие к Дмитрию и к тому, что он о ней думает. Она привыкла и не ждала от людей ничего другого. Она не хотела у себя никого видеть. Разговаривать с людьми ей становилось все труднее. Но без людей она не могла, рос сын, требующий ухода, хлеба, одежды, и самой ей нужно было жить. «Что ему надо? — подумала она, впервые увидев Дмитрия у себя в доме и не узнав его. — Этот мальчишка! Всегда что-нибудь выдумает, черт веревкин! Помешался на дяденьках. Все же придется проучить его». Процедив сквозь зубы «здравствуйте» и что-то похожее на «шляются тут разные», она прошла в другую комнату и стала переодеваться. Она только что вернулась с работы и долго не выходила, и, когда наконец вышла, Дмитрий встал:

— Здравствуй, Катя.

Она недоверчиво вскинула глаза — они у нее оставались все такими же прозрачно-зелеными, как в детстве. Сейчас в них мелькнула досада, она полувопросительно-полусердито сказала:

— Здравствуйте.

— Ты меня не узнаешь?

Она еще раз внимательно посмотрела, силясь припомнить, покачала головой. Побледнела, отступила чуть и сказала тихо:

— Митя, неужели ты? Митя Поляков? Тот самый? Правда?

— Да, я Митя. А я тебя сразу узнал. Митя Поляков, из десятого «Б». Помнишь?

Она села на стул и долго молчала, бледная, потерянная и вся какая-то жесткая. Дмитрий подумал о ржавом, сорванном с крыши железе: когда на него наступаешь ногой, оно трещит и коробится, издает странные, больные звуки. Ему сейчас было очень не по себе, недаром он так долго не решался к ней подойти и заговорить, хотя иногда этого и хотелось. Не встреть он на Вознесенском холме Васю, он и теперь бы не пришел. Он ведь знал, что получится именно вот так — болезненно, глупо, не будешь знать, куда себя деть и что сказать. Он хотел уже уходить. Молчать дальше было нельзя, и она спросила:

— Значит, вернулся?

— Как видишь.

— Давно?

— Да, порядком. Я ведь с тобой на одном заводе…

— Я знаю… Слышала: Поляков, Поляков. — Она принужденно улыбнулась. — Бывает же так… Я совсем забыла. Настя-то, помнится, звала тебя Митей. Вот ведь… Сколько же прошло с тех пор, как мы в последний раз виделись до войны? Ты не помнишь? — Она глядела на него не мигая, и он опустил глаза.

— Лет десять. Ты была тогда вот такая, — Дмитрий провел у себя ребром ладони чуть выше пояса. — Смешно…

— Наверно, десять. Это ведь еще когда было. Даже не верится.

Они больше не называли друг друга по имени и, встречаясь взглядами, отворачивались.

— Ты все знаешь? — спросила она тихо, и он молча кивнул, и они снова замолчали надолго.

— Смена тяжелая выдалась. Ты… ты, пожалуйста, прости. Устала. Приходи как-нибудь в другой раз, если захочешь. Ладно? А сейчас устала. Никак ничего не соображу.

Потом он бывал у них несколько раз, и она вела себя спокойней и ровней. По какому-то негласному уговору, они никогда не вспоминали о войне. Дмитрий больше не разговаривал с Васей и бывал у Солонцовых редко, не так-то просто приходить и видеть всегда усталую молодую женщину и говорить с ней. Он все время ощущал с ее стороны молчаливую враждебность и не мог понять причины.