Петр Проскурин - Горькие травы

В тот памятный день звонок телефона раздался рано утром, задолго до шести. Сын, встававший очень рано — готовился к сессии, — вначале постучал, затем решительно просунул русую голову в дверь родительской спальни. Стараясь не разбудить жену, Николай Гаврилович откинул одеяло, приподнялся.

— Папа, просили немедленно позвонить, — сказал сын, и по тому, как он это произнес, Дербачев понял, что звонили оттуда. — Срочно. Я говорю — спит, а мне: «Если спит, разбудите».

— Сейчас, Павел. Не бери больше трубку.

Как был, босиком, в нижнем белье, прошлепал в другую комнату, к телефону, набрал нужный номер, и его соединили очень быстро.

Потом все завертелось, точно в стремительных кадрах кинохроники. Торопливые сборы, молчаливые часовые, сопровождающий капитан из охраны, ожидавший у кремлевских ворот, знакомые переходы.

Лежа сейчас в удобной, теплой постели, Николай Гаврилович перебирал в памяти весь разговор со Сталиным.

Снова и снова пытался припомнить, как он ходил, слушал, вспоминал, как сам держался и что чувствовал, но все как-то смешивалось, и он опять возвращался к началу.

«Надо было сразу все записать, — усмехнулся Николай Гаврилович, сдвигая одеяло с груди. — Впрочем, нет, не получилось бы. Разговаривать с ним, да еще так, как мне пришлось… Ясно, что неспроста вызвал, а этого ли хотел, что получилось, теперь не так просто и понять».

Москва спала, уже по пути в Кремль Дербачев перестал замечать что-либо по сторонам — спешно и в такое время его никогда не вызывали к самому. Последнее время — на то были всякие причины — Николай Гаврилович в присутствии Сталина испытывал неприятное чувство тревоги и беспокойства, он старался подавлять их в себе, но это ему плохо удавалось и много стоило.

Уже в машине он весь собрался, словно в тугой кулак, настраивая себя и готовя, как-то тяжелея для самого себя, словно оставаясь в совершенной и большой пустоте и тишине. Все только в самом, и все только в себе, и больше ничего: ни земли кругом, ни человека, ни города. Все исчезло, кроме самого себя, и, очевидно, это произошло от неожиданно мелькнувшей мысли, что Сталин — тот предел, на котором, по сути дела, все кончается, и дальше ничего нет. Любой другой еще не был пределом, за ним всегда что-то оставалось, а здесь дальше не было ничего и никого.

Дербачев посмотрел в затылок шагавшего впереди капитана и опять ощутил тяжесть в самом себе, но дверь, на которую ему указали, открыл не торопясь, свободно и лишь на одно неуловимое даже для себя мгновение помедлил, входя, и Сталин, который оказался как-то сразу близко и лицом к двери, заметил.

— Спотыкаешься, Дербачев, — сказал он, отворачиваясь, проходя к столу, слегка выдвинутому из противоположного от двери угла к середине комнаты. Прикоснувшись рукой к столу и слегка опираясь на него, Сталин глядел на Дербачева, хмурился. У него было усталое, сердитое и очень бледное лицо. — Проходи, садись.

Дербачев прошел, сел на обитый черной кожей стул, пахло духами и табаком, на столе — несколько книг, одна в бледно-желтом переплете, коробка папирос, на коричневом блокноте у самого края — серая тяжелая пепельница. Сталин проследил, как Дербачев садился, отвернулся и пошел к стене, где между двумя окнами висела большая и подробная карта от Польши до Урала. На полпути Сталин повернулся, постоял, угнувшись, притронулся пальцами к толстым седым усам, совершенно скрывавшим губы.

— Хорошо спал? — неожиданно спросил он, поднимая голову и опять проходя к столу.

— Не совсем, Иосиф Виссарионович.

Сталин недоверчиво покосился, своим вопросом он хотел дать понять, что не спал совсем, и Дербачев понял, но то, что он понял, лишь усилило у Сталина чувство усталости, он передвинул стул от стола, но сел на другой, не далеко, но и не близко к Дербачеву.

— Сиди, сиди, — сказал Сталин, когда Дербачев хотел слегка повернуть стул под собой, и пересел к столу, чуть боком к Дербачеву, и тому теперь был виден впалый седой висок Сталина, сероватая, заметно тронутая редкими крупными рябинками щека, нос, казалось опущенный на усы. После вчерашнего негласного совещания, на котором было много ответственных зарубежных товарищей и ради которого Сталину и пришлось приехать в Москву, он чувствовал себя неважно. Собственно, он точно и не знал, зачем вызвал к себе Дербачева. Сейчас шепчутся многие, остались такие, чем-нибудь недовольные, их никогда и не выведешь. И этот давно уже рассуждает и не шепчется, а говорит, и довольно громко, не стесняясь.

У Сталина опять вспыхнуло раздражение. Сдерживая гнев, он выпрямился на стуле, подтянул плечи вверх и, чуть откинув сухую легкую голову, стал глядеть в угол. Дело ведь и не в том, что проповедовал этот болтун, а в том, что, хочешь ты или нет, приходится заниматься мелочами, когда и на очень важные дела совсем не остается времени.

Сталин покосился на Дербачева, зорко, в одно мгновение ухватывая любую мелочь в его лице: выражение глаз, первые морщины на широком лбу, мясистый нос, еще свежие сильные щеки, даже легкую испарину на лбу у переносицы и над верхней крупной губой.

Кнопка вызова была с другого края стола, нужно было встать или тянуться к ней через весь стол, и Сталин остался сидеть по-прежнему молча, изредка поглядывая на Дербачева и опять задумываясь.

Ожидая, Дербачев сидел молча и неподвижно, стараясь все время глядеть на Сталина и в то же время как-то не мешать ему. Это было трудно, и Дербачев начинал все больше и больше чувствовать свою тяжесть и сомневаться в том, в чем был абсолютно уверен всего полчаса назад. Он видел, что Сталин сердит и раздражен, он его понимал сейчас, как никогда, и не осуждал. Но в те полчаса или в час, когда ему пришлось сидеть молча и ждать, в нем несколько раз начинала подниматься ярость, и тогда он видел Сталина совсем по-другому и думал зло: «Что он со мной как кошка с мышью? Или ему больше заняться нечем?» Но опять-таки, в один какой-то момент, а именно когда Сталин сидел к нему боком, Дербачев почувствовал, что это не игра, и немного успокоился. Он старался не осуждать, все знали: Сталин последнее время много и трудно болел.

— Ну так что, Дербачев? — неожиданно резко спросил Сталин, и Николай Гаврилович увидел его недобрую усмешку. — Так и будем молчать?

— Иосиф Виссарионович, я…

— Ты, ты! Партия посылала тебя не для того, чтобы ты потом болтал разные сверхглупости. Вот так. Рассказывай. Предлагай. Все вы сейчас трубите: колхозы, колхозы. Ну?

Сталин тяжело поднялся, отошел. Николаю Гавриловичу после слов Сталина стало легче, теперь он знал причину. Пусть было неизвестно, какими путями дошли до Сталина его рассуждения о селе, но теперь все становилось на свои места.

— Иосиф Виссарионович, я хотел все обдумать и потом уже представить в ЦК. Но, если так, я рад, что есть возможность…