Петр Проскурин - Горькие травы

Юлия Сергеевна не ожидала этого вопроса, но отнеслась к нему слишком спокойно, и сама подумала, что слишком.

— Хорошая была семья, — медленно сказала она. — С сыном Галины Ивановны — Дмитрием — училась в одном классе. Он всего на несколько месяцев старше меня.

Даже дружили. Почему вы спросили, Николай Гаврилович?

— Сегодня вспомнил Полякову, я знал о ней понаслышке. Вы давно не виделись со своим школьным товарищем, Юлия Сергеевна?

— Пожалуй, давно. Несколько лет.

Дербачев глядел вопросительно, и под его пристальным взглядом она слегка пожала плечами и улыбнулась, ее недоумение было искренним. Спустя минуту она добавила, четко выговаривая слова;

— Слишком разные дороги, Николай Гаврилович, интересы тоже. В нашем классе было сорок учеников. Кто из нас сейчас помнит друг о друге? Мало кто, — ответила она сама себе. — Да многих нет уже, очень многих. Наше поколение попало в самую мясорубку. Кто остался — счастливец, если с руками, с ногами, с головой… Здоровый.

Они разошлись. Несмотря на интересный разговор с Борисовой, когда он впервые почувствовал в этой женщине сильную волю, у Дербачева осталась неудовлетворенность прошедшим днем.

И Юлия Сергеевна в своем просторном кабинете так и не смогла до конца дня настроиться на рабочий лад. Горка писем, резолюций, бумаг осталась непросмотренной. Юлия Сергеевна сидела, положив тонкие красивые руки на стол, на стекло, под которым лежал настольный календарь. «Кому это нужно?» — спрашивала она себя. Она была твердо уверена, что Дмитрия, такого, какой был ей нужен, ее Дмитрия, давно нет, и некоторое время, по-видимому, так оно и было. Но сейчас, в разговоре, кого она старалась обмануть? Дербачева? Себя?

«Себя, себя», — сказала она и нажала кнопку звонка. Дверь почти тотчас бесшумно открылась, и исполнительная Елизавета Ивановна, тучная, приземистая женщина средних лет, появилась на пороге.

— Я вас слушаю, Юлия Сергеевна.

— Елизавета Ивановна, принесите мне, пожалуйста, «Правду» за сорок второй год, мне нужно кое-что посмотреть.

Сразу же с начала января ударили сильные морозы, по утрам и к вечеру чуть ли не каждый день доходило до сорока. Были частые случаи обмораживания, дороги глубоко, причудливо растрескались, от мостовых, от стен каменных зданий несло холодом, галки слетались к помойным ямам, где от гниющих отбросов было теплее. Когда Дмитрий собрался съездить к деду Матвею, Мария Петровна заставила его натянуть две пары белья, два свитера, закутаться шарфом.

Дмитрий, зная ее характер, не стал возражать, только спросил:

— Вы ходили когда-нибудь на лыжах, Мария Петровна?

— Сроду не пробовала. Еще чего не хватало мне. Дмитрий засмеялся. Платон Николаевич третьего дня уехал в командировку, и они остались вдвоем.

— Ты недолго там, Дима, — говорила Мария Петровна. — Да смотри, смотри хорошенько, не обморозься.

— Где уж долго, через восемь дней на работу. Еще над дипломом сидеть. Вернусь скоро.

— Смотри, смотри. Как вас провожаешь, все сердце изболится.

Она легко поцеловала Дмитрия в лоб, маленькая, сухонькая, от нее пахло молоком и оладьями. За городом Дмитрий снял с себя лишнюю одежду, сложил ее в мешок за спиной, с подарками деду Матвею. Плотный, блестящий под солнцем наст хорошо держал. Вначале было холодно. Безлюдные, белые до прозрачной синевы поля успокаивали. Он бежал и бежал, а они все тянулись и тянулись, он обходил деревни и поселки стороной, солнце ползло по небу и, отражаясь от снега, било в глаза, и думать ни о чем не хотелось. Ни о теме своей дипломной работы, которую так и не смог пока определить или хотя бы нащупать, ни о последнем своем посещении семьи Солонцовых, ни о странном письме Юлии Борисовой, полученном три дня назад. Она приглашала встретиться. Он принял это равнодушно, даже рассердился. Зачем? Опять пойдут воспоминания, натяжки, нравоучения. Проживет как-нибудь без сентенций. Пусть думает, что он груб и невежествен, отвечать он не станет. Если разобраться, ему безразлично. Она подумает о нем плохо, ну и пусть. По правде говоря, его больше волновало другое. Последний разговор с Солонцовой. Вот здесь он, может, не прав, обида на нее осталась. Он хотел хорошего для нее, для Васи, здесь с его стороны не было равнодушия. Что за озлобленность против всего и всех? Ничего не поняла. Он отступился. У него свой путь, почему он должен болеть еще и за ошибки, неустроенность других? Будь что будет, он не намерен уговаривать, убеждать. Только мальчишку жалко, привык к нему.

Дмитрий размашисто скользил по насту, несмотря на тихую погоду, щеки от движения обжигал ветер. На лугу, поросшем редким кустарником, у него из-под лыж выскочил заяц, стремительно, огромными прыжками унесся прочь. Дмитрий погнался вслед, высоко вскидывая палки, заорал:

— Держи! Держи его! У-лю-лю! Косой! Я тебе да-ам!

Он скоро забыл о городе, о письме Борисовой, о Кате Солонцовой, о своей дипломной работе, о заводе. Дурак! Как он не догадался о такой проминке раньше, в самом начале отпуска? Ведь неплохо поговорить в зимних сумерках с дедом Матвеем, послушать спокойные рассуждения Степана Лобова, походить по селу, постоять у конюшни с мужиками и потом, наслушавшись всего, завалиться спать. А на рассвете проснуться от петухов, горланящих отчаянно-весело. В конце концов, человек должен уходить иногда от города, от его шумной жизни, от его убыстренного темпа хотя бы на время — зря раньше не додумался. То-то обрадуется старик! Они не виделись больше трех месяцев, с осени, дед Матвей приезжал тогда навестить.

Дмитрий подошел к селу перед заходом солнца, полюбовался издали, с небольшой лесистой возвышенности, розовыми дымами над крышами — к вечеру мороз креп, и печи в избах усиленно топились.

И вновь обругал себя. С его стороны просто свинство не бывать здесь. Ни разу с той самой осени сорок седьмого года, как он ушел отсюда, из голодного села. Что такое, казалось бы, четыре года, а сколько изменилось, даже поверить трудно. Село отстроилось, и в середине, чуть в стороне от жилых улиц, внушительно выделялись хозяйственные постройки, приземистые, длинные, с каменной башней, с каким-то двухэтажным строением. После Дмитрий узнал, что это механическая мельница, выстроенная в сорок девятом году с помощью завода «Металлист», шефствующего над колхозом.

Дмитрий глядел на село, солнце уже садилось. Четыре года назад он ушел отсюда с чувством безнадежности. Остаться в землянке вместе с дедом Матвеем значило смириться окончательно. Тогда он лишь чувствовал, а теперь, глядя на золотые, стывшие в высоте дымы над селом, понимал. «А если бы я не ушел тогда?» — спросил он себя и задумался. Просто все могло окончиться очень плохо. Он поступил правильно, и сейчас ему особенно захотелось туда, вниз, в село, к людям. Он наконец пришел, и здесь этого пока никто не знает, даже дед Матвей.