Петр Проскурин - Горькие травы

Дед Матвей помолчал, покивал, низко наклоняя седую голову. Дмитрий видел его лохматый затылок.

— Вот я ему и говорю: брось. А он своей культей знай машет. Кому-то, мол, надо ж! Может, его правда, вот ведь и колхозы объединяли, его, однорукого да неграмотного, оставили.

— Он на курсах в городе был, учился.

— Ну, был, был! Раньше наш брат курсов не кончал, а земля родила. Земля, она, как дите, ласку любит. Чтобы ты к ней сердцем приросши был. А сейчас что? Вот я тебя спрашиваю, Митька, ты рабочий человек, ты мне ответь. Вот, работаю я… Ты слышишь?

— Конечно, слышу. Что ты, старик, расходился? Ты работаешь, я работаю, все у нас работают.

— Может, работают и все, а как получать, тут, брат, разно выходит. Тебе мяса кусок, мне квасу глоток. Сколько ты получаешь, а ну, скажи?

— Я… В хороший месяц больше тысячи вытянет. У меня на учебу много времени уходит, а так и больше можно.

— Ага! Во-о! — Дед Матвей помотал у самого носа племянника темным пальцем.

— Что — ага?

— То. Тебе тыщи в месяц мало, а я тридцать палочек. Ага! Знаешь, сколько в прошлом году у нас трудодень обошелся? Не знаешь? Так скажу: двести тридцать граммов на трудодень. Вместе с ячменем. Во-о! Сроду счету такого не слыхивать было. Граммы отколь-то взялись, вот тебе как научно дошло. И получается не грамм — один срам, во-о! Сколько они стоят, твои двести тридцать граммов, на деньги? Каких-нибудь тридцать копеек. Штаны купить, срам спрятать, нужно полторы сотни отвалить. Во-о! Ты мне скажи, Митька, могу я заработать за год на одни штаны, чтоб голой ж… не светить, или как? Ты рабочий человек — ты скажи! А я тебе скажу: ни к чему мне она, земля, коль от нее одни слезы. И уходят в город, там хоть в брюхе пусто, зато кино посмотреть можно. Будь лет на тридцать моложе, тоже б ушел, в брюхе щелк, на ж… шелк. Тьфу! Тьфу! — сказал дед Матвей, встал покачиваясь, утомленный длинной речью, полез на полку за жестянкой с табаком.

Дмитрий любовно и пьяно глядел на него. Хорош старик, видать, ему износу не будет. Выпить любит, поговорить и обругать все с русской широтой и безудержностью. Дед Матвей отсыпал табаку в длинный засаленный кисет, засунул жестянку на место, закурил, придвинул кисет Дмитрию.

— Спасибо, старик, я так и не курю, начинал было, опять бросил, — сказал тот.

Старик поглядел на него, спрятал кисет в карман. Вспомнил бабку Волчиху и диковинную ночь пять лет назад, когда племянник разговаривал с закрытыми глазами, огорчился и как-то примолк. Дмитрий налил в стаканы, придвинул деду Матвею, они взяли стаканы в руки и поглядели друг другу в глаза. Дед Матвей, уже плохо справляясь с собственным языком, сказал:

— Все дело, Митька, в людях. Каждый над другим командовать норовит, все в начальники, в начальники лезут. Холера начальническая хуже настоящей. Работать-то некому стало, начальник на начальнике сидит, один другому указы пишет. Простого хлеба не кушают, дай вальцованный!

— Речи у тебя, старик, — посадить могут.

— Испугал ты меня, Митька. Прямо дрожмя дрожу! Во-о! Мне еще сто лет жить! Ха-ха-ха! Да я любому скажу, хоть и самому товарищу Сталину. Что ж это получается — все пересчитано, курица, поросенок каждый отмечен и помечен, за все в отдельности налог плати. Во-о, как тебе! Посеешь сотку огурцов или баклажанов на огороде, счас тебе их обмерят — и опять плати. Во-о! А мерит-то кто? Мужики, жеребцы стоялые, им в поле вилами шевелить! Они с метром ходят, сотки меряют! Каждый вершок учтут, за должность свою, как черт за грешную душу, держатся. А это не по-крестьянски, не по-хозяйски. Во-о, Митька, как бы я сказал. Я вот еще соберусь да и съезжу в Москву-то. Ты чего отвернулся, а? Слушать не хочешь, морду воротишь? Не вкусно?

— Ну, дед, я тоже без дела не сижу. На вас работаю. Разные плуги, сеялки-веялки делаю.

— На нас! Дура стоеросовая! Одних баб на земле оставили, ни стыда, ни совести у вас! Колом бы вас всех накормил, не говядиной.

— Так, так, старина! — рассмеялся Дмитрий пьяно. — Громи нас, прохвостов, и пойдем спать, старик. Сон — лучшее в мире лекарство от всех неудач и болезней.

Дед Матвей мутно поглядел на него, встряхнулся, взял у него из рук стакан и отставил в сторону.

— Дурак ты, Митька, хотя и ученый. Хватит пить, — решительно приказал он. — Все вы такие пошли — меры ничуть не знаете. Водка меру любит — тогда она на пользу. Во-о! Давай, давай раздевайся и спать. А что, думаешь, не пропустят к нему-то?

— Хватит, старик, чудить. Пропустить — одно, а выпустить…

Дед Матвей уложил племянника на сколоченную им самим деревянную кровать. Она оказалась для Дмитрия коротка, и его узкие ступни с желтоватыми подошвами торчали далеко за спинку.

«Вымахал, — подумал дед Матвей, стаскивая катанки и разматывая пахнущие потом портянки. — Вымахал, а ума-то еще не набрался… Ничего не понимает».

Больше ни о чем не стал думать дед Матвей. Забравшись на печь, разлегся на горячих кирпичах и сразу уснул.

Утром Дмитрий долго бродил по селу. Слегка покалывало в висках. Лобов увидел его в правлении колхоза и обрадовался. Лобов спорил с вислоносым медлительным мужиком, возможно, поэтому и обрадовался: представился случай отделаться от назойливого просителя.

— Ты, брат, раздался, — сказал Лобов, оглядывая и хлопая Дмитрия по плечу. — Слышал я, до инженера доходишь, Дмитрий Романович?

— Не велика штука, — в тон ему отозвался Дмитрий. — Ты теперь чуть ли не целым районом ворочаешь, а я что? После объединения небось сам черт тебе не брат, Степан Иванович?

Они поговорили в правлении, и потом, подписав несколько бумажек, Лобов пригласил Дмитрия пройтись по хозяйству. Дмитрий шел рядом и старался понять, в чем так сильно изменился Степан. Поседел, погрузнел, лицом стал старее — это в порядке вещей. А вот те, другие какие-то основные перемены Дмитрий уловить не мог. Кажется, стал Степан Лобов решительнее и увереннее.

Они подходили к животноводческой ферме, когда навстречу из-за складского помещения выбежала Марфа и, кивнув Дмитрию, словно вчера виделись, торопливо отвела мужа в сторону.

— Ты чего? — услышал Дмитрий.

— Знаешь, Степан, из области первый приехал, Дербачев. Только-только подкатил. Говорила я тебе, телефон провести, — все тебе дорого.

— Не тарахти, при чем телефон? Ты толком, ну приехал и приехал.

— Приехал и пошел везде. Я вас далеко увидела, а то хотела в правление бежать. Ходит по сараям, все осматривает. Меня остановил, спрашивает: «Как звать, хозяйка?» А я ему — Марфа, мол. А он: «Красивое имя». Красивое! — Марфа сморщила нос, весело прыснула в кулак. — Марфа-то красивое! Чудак-человек, ей-богу!

Степан засмеялся, глаза подобрели и насмешливо заискрились.

— Ладно, самое главное ты сообщила. А еще что? Потом потише, чего ты так кричишь? Не глухие тут.