Петр Проскурин - Горькие травы

— Слышал о вашей матери, сам ей обязан многим, Поляков. Очень рад знакомству. Позвоните как-нибудь, встретимся.

— Хорошо, товарищ Дербачев, буду рад.

Они попрощались. Степан Лобов из-за спины Дербачева подмигнул Полякову.

По двору, взбрыкивая, носился пегий теленок; вырвался откуда-то, и Холостова, рябенькая робкая доярка в телогрейке, с торчавшими на локтях клочьями грязной ваты, ходила за ним с ведром и, смешно оттопыривая губы, приманивала:

— Тпрусь, тпрусь, тпрусь! Белка — тпрусь, тпрусь! А-ах, окаянный, околеть тебе, все мои селезенки вымотал! Белка, Белочка! Бе-елочка! — чуть не пела она с тихой яростью. — Тпру-усенька! Тпру-усенька!

Дербачев посмотрел, послушал и засмеялся. За ним заулыбались все, кроме Лобова. Молодая, пышнощекая Тоська Лабода, рисуясь перед начальством и перед Дмитрием, показывая свою ловкость и умение, направилась к пожилой женщине, взяла у нее ведро и стала ловко подбираться к теленку, широко расставившему передние ноги, опустившему голову и выжидающе слушающему новый ласковый голос. В тот самый момент, когда теленок сунул морду в пустое ведро, Тоська не удержалась, победно оглянулась. Почуяв обман, теленок резко мотнул головой и взбрыкнул. Ведро полетело в одну сторону, доярка тяжело осела на плотно утоптанный снег, а теленок вскачь унесся в другой конец двора.

Холостова, в рваном ватнике, упершись руками в бока, неожиданно пронзительно, с удовольствием засмеялась, и все смеялись. Дербачев тоже.

План сельскохозяйственных угодий «Зеленой Поляны», составленный уже после укрупнения колхозов, лежал на столе перед Дербачевым. В кабинете председателя хорошо натоплено, и Николай Гаврилович уже давно хотел есть, еще больше ему хотелось крепкого горячего чая.

Время обеда наступило и прошло. Степан Лобов тоже хотел есть, но ему не в первый раз забывать в делах об обеде. Он и сейчас забыл. Интересный разговор захватил целиком. Лобов начинал присматриваться к секретарю обкома внимательнее, он почувствовал в Дербачеве нечто другое, отличавшее его от множества остальных наезжавших время от времени в колхоз начальников, и районных и областных. Лобов понял, что для Дербачева разговор этот не просто формальность, разговор по обязанности, он увидел искреннее желание разобраться, помочь и что-то сделать.

Лобов перестал обдумывать, что можно сказать и чего нельзя, и разговор пошел свободнее. Дербачев забыл о стакане чая, о городе, о других делах, которых у него было великое множество, за них волей-неволей всегда приходилось браться.

Они разговаривали вдвоем: Лобов приказал счетоводу никого к себе не пускать. Время от времени за дверью голоса усиливались.

— Так, так, — ронял Дербачев, глядя на план и внимательно вдумываясь в слова председателя. — Понимаю. Из четырех с половиной тысяч пашни фактически пустует треть, вторая треть занята убыточными культурами, вроде кок-сагыза, тимофеевки. Только треть земли приносит как-то пользу, хотя бы оправдывает затраты. Так?

— Примерно, Николай Гаврилович. Конечно, культуру надо подбирать выгодную. Да вот земля-то перестает родить. Выгодная культура, она и берет много. По супеси да глине не пустишь выгодную.

— Скажи, Лобов, отчего все это происходит? Земля должна приносить доход, иначе какой смысл в ней копаться?

— Никакого, если бы не кормила. А происходит от разного. — Степан Лобов опять сжал губы и усмехнулся. Потом прямо взглянул на Дербачева. — Знаете, Николай Гаврилович, мне все равно, я скажу. Только ведь вы сами знаете, а?

— Хочу услышать твое мнение, Степан Иванович. Ты — мужик, хозяин. Говори, как бы жене говорил.

— Жене-то я не скажу, а вам скажу. Самое главное, товарищ секретарь, развязать мужику руки. Вот вам мое

мнение. Со связанными руками много не сделаешь, тут уж, извиняйте, ничего не получится, говори сколько хочешь. Дух крестьянский, земляной, возродить нужно, Николай Гаврилович… Отчего у нас все дальние сенокосы по Острице неубранными остались? Оттого, что никого не заставишь — получать нечего. Человек не захочет, он тебе сотни причин найдет. А могло бы скоту больше быть, опять же навоз. Все одно с другим сцепляется, как шестеренка.

Лобов взглянул на секретаря, потянулся к папиросам. Дербачев протянул ему спичку. Прикуривая, Лобов опять взглянул на Дербачева, усмехнулся.

— Любовь к земле у крестьянина пропадет, тут уж ничем не поможешь. Не знаю, может, чепухи я наговорю?

— Говори, говори, Степан Иванович.

И опять что-то в тоне Дербачева, в выражении его крепкого широконосого лица вызвало в Лобове теплую ответную волну, и он перестал думать об осторожности и о других не менее важных вещах, о которых природный мужик никогда не забывает в разговоре. Лобов почувствовал в горячей заинтересованности Дербачева свое, родное, кровное, не дающее покоя по ночам тяжкой мужицкой думой. Лобов и раньше знал о Дербачеве, тот был родом из села Богдановки — совсем недалеко от Зеленой Поляны, всего в восемнадцати километрах, и старики, если начинали рыться в памяти, всегда отыскивали родственников, и знакомых, и сватов. Дед Матвей помнил георгиевского кавалера Гаврилу Дербачева — коренастого и веселого мужика, с которым полвека назад, отправляясь на японскую войну, дивовались они невиданным местам, и народам, и зверям, и птицам, размышляли о том, как широко разбросалась Русь-матушка, если месяцы и месяцы надо ехать из конца в конец, чтобы увидеть край ее земель. Георгиевского кавалера убили в Маньчжурии ранней осенью — пуля попала рядом с левым соском. Легко умер пластун Гаврила Дербачев, не успел, наверное, вспомнить о родной Богдановке, о жене, сгоревшей через месяц от черной оспы, оставившей на потеху жизни сироту-несмышленыша Кольку. Многое могли вспомнить старики из жизни дербачевского рода — цепка память стариковская на такие вещи, хранит она множество забытых подробностей, и порой потомка, знать не знавшего о похождениях своих прапрадедов, попрекнут их грехами, а там пойдет писать деревня, присыхает к парню или девке та или иная кличка родимым пятном.

Примерно так думал Степан Лобов, почувствовав в Дербачеве своего брата мужика, их корни одинаково глубоко уходили в землю, и поэтому еще больше усилилось их доверие друг к другу. Речь Лобова стала свободнее и горячее, в нем прорвалось все подспудное. Дербачев увидел перед собой не спокойного, флегматичного человека, а нетерпеливого, горячего и умного хозяина, с горькой и едкой иронией, с трезвым взглядом. Дербачев слушал и думал, что в Лобове говорил, обвинял и обличал не враг, а самый исконный мужик, говорил потому, что хотел лучшего. Дербачев слышал здоровые и безбоязненные наконец рассуждения.

— Задавили планами, — говорил Лобов. — Урожай под-считывается задолго до посевов, потом — амба. Выполни и сдай, сам хоть сдохни, а сдай. Сеем мы черт знает что! Яровая пшеница никогда у нас не родила и не родит. А ее сей. Кок-сагыз, травы разные. А с них доходу грош ломаный. Вот так, Николай Гаврилович, и уходят от земли люди, отбивает у мужика руки. Берут с нас больше, чем можно брать. Кому хочется бесплатно работать? Строим, говорят, коммунизм. А коммунизм я понимаю по-другому. Свободно хозяйничать на общий интерес, с пользой. Все одно к одному. Земля обедняла совсем, обессилела, она настоящего хозяина любит, она, как баба, доброго мужика любит, сильного. Чтоб хозяином был. Она ему тогда все отдаст, нарожает уйму. Тут любовь, никуда не денешься. Рожай, раз любовь получается.