Петр Проскурин - Горькие травы

— Не жалейте, Николай Гаврилович. Оставляю за собой право…

— Написать? Довести до сведения? — Дербачев с трудом подавил внезапный приступ бешенства. — Сколько угодно. Пишите, пишите.

Они появились в президиуме одновременно.

Совещание продолжалось, прения шли по тому же вопросу, тот же красный транспарант с призывом поднять еще выше сельское хозяйство области тянулся через сцену, но что-то произошло, хотя с трибуны произносятся те же лозунги. Разномастные ораторы говорят большей частью по заготовленным бумажкам. Подъем схлынул. Зал скучал, кашлял, двигал креслами. Дербачеву не нравилось, и он сказал что-то негромко сидевшему по правую руку от него председателю облисполкома Мошканцу, грузному, с отечным багровым лицом — страдал сердцем. Мошканец кивнул, снял и протер очки и, близоруко щурясь, оглядел зал.

Очередной оратор, один из председателей колхозов, с фамилией Цырлев, не отрывая глаз от текста, утвержденного райкомом, монотонно бубнил:

— Наш колхоз взял на себя… повышенные обязательства. Они будут нами выполнены. В том порукой наша колхозная честь. Мы славно потрудимся. Дорогой Николай Гаврилович, — оратор внезапно повернулся к президиуму, — мы обещаем…

— Подождите, подождите! — прервал Дербачев. — Говорите по существу, Цырлев. Еще надо выяснить, кто из нас дорогой. Сколько собрал с гектара?

— Четыре. — От неожиданности оратор смял бумажку, сунул ее в карман и, вытянувшись, испуганно глядел на Дербачева.

— Не четыре, а три с половиной, — уточнил Дербачев. — А сколько получил ссуды?

— Триста… триста восемьдесят тонн… Денег — пятьсот сорок получили. За все время.

— Пятьсот сорок рублей?

— Тысяч, Николай Гаврилович.

— Продолжай, дорогой. Только сам, без бумажки. Смех рванул с галерки, накрыл зал. Оратор, совсем

растерявшись, вертел головой, и, когда смех стал стихать, он беспомощно поискал по карманам. Прижался к трибуне и торопливо закончил:

— Мы обещаем удвоить и утроить трудовые усилия. Во имя нашей родной партии, нашего советского народа. Я предлагаю от имени нашего совещания послать приветственное письмо ЦК и лично товарищу Сталину Иосифу Виссарионовичу. Нашему вождю, мудрому учителю и другу всего советского трудового крестьянства.

Под гром аплодисментов, здравицы и крики «ура» зал шумно встал. Потом шумно усаживался. Под разноголосый гул и стук сидений, стуча коваными сапогами, к сцене пошел председатель колхоза «Зеленая Поляна» Степан Лобов, сильнее обычного размахивая рукой. Дербачев кивком поздоровался с ним, и Лобов крепко ухватился за край трибуны, словно хотел сдвинуть ее с места и переставить по-своему. Он увидел перед собой множество лиц и забыл о бумажке. Она тоже лежала у него в кармане, и по ней он должен был выступить. Он поднес кулак ко рту, натужно прокашлялся от волнения. Оглянулся на президиум, на Дербачева. Тот, прищурившись, ждал.

— Давай, Лобов, давай, — услышал он негромкий знакомый голос из зала, но не разобрал чей. Он еще раз прокашлялся.

— Говорить я не горазд, товарищи, а сказать кое-что надо, давно надо.

В зале и президиуме замелькали улыбки. Юлия Сергеевна поправила перед собой блокнот. Устраиваясь удобнее, Дмитрий нечаянно толкнул Малюгина, извинился.

— Недавно к нам в колхоз приезжал товарищ Дербачев, у нас с ним был долгий разговор. Я здесь не скрываю — понравился мне интерес Дербачева к нашим делам, а во многом я с ним и не соглашусь. Хорошо, если бы колхозникам хоть малость развязали руки. Поехал в город, попросил: дайте, мол, мне вот про такое дело почитать. С неделю сидел, голова распухла. А думать особо нечего.

— Не волнуйся, Лобов, — бросил кто-то из зала со смешком.

Лобов недовольно глянул и продолжал:

— Жрет, допустим, корова траву прямо с луга, не надо тебе траву косить, возить. Качество у корма не то, что у скошенной да подсохшей. Ее не раз — десять раз перевалят с места на место. Тут я не согласен ни с районом, ни с товарищем Дербачевым. Он знает о нашем разговоре. Тут бы наилучший выход в другом — луга да пастбища по Острице в божеский вид привести, обработать, подсеять надо, кочку убрать. В прошлый год я мальчишек сагитировал кротов ловить. Много поймали — тысяч десять, наверно. Да разве это мера? После войны никак не очухаемся, нужно и в другом искать, все знают. Об этом и говорить нечего.

— А ты скажи!

— Трибуна никому не заказана, стань и скажи, — отрезал Лобов недовольно. — Я свое сказал. Все здесь товарищ Дербачев правильно говорил. Всей душой голосую. Обессилели наши земли, насчет удобрений, торфа — все правильно. При хорошей голове богатство лопатой кругом греби. А если кто иным местом думает, тут уж, братцы, беда. У нас у самих торфу под боком уйма, а много взяли? Дельная мысль, спасибо. Я думаю, нужно обратиться в Москву, пусть нам разрешат составлять планы самим, закон такой принять. Всего здесь не скажешь. Другие говорили о трудностях насчет ссуд. А нехватка рабочей силы, а многое другое? Вот пишут, разные постановления делают, а люди из колхозов уходят. С армии почти никто не оседает. Хозяйствовать, товарищи, с головой надо, не только по бумажкам и планам, спущенным сверху, где, верно, и отличить не умеют репу от свеклы. Что получается? Сеять нам приходится разные фигли-мигли, кок-сагыз придумали. Он у нас сроду не родил и никогда родить не будет. Смехота одна, друзья-товарищи, насчет сроков разных. Откуда они их только берут и с какой меркой устанавливают? Прямой разор и убыток. Взять, к примеру, гречиху. По планам нам приходится сеять чуть ли не со всеми яровыми. Мы сеем и получаем шиш. А я в прошлом году засеял украдкой поле, как старики посоветовали, ближе к троице, в конце мая то есть. Снял чуть ли не тридцать центнеров с гектара. Каюсь, грешен, по сводкам-то засеяно, как того требовалось. Смех один. Приходится скрывать, как уворовал или сделал непристойное. От кого скрываем? Целиком согласен с товарищем Дербачевым. Нужно ломать такое безобразие, подходить к земле по-хозяйски. Вот у нас второй год идет война с районом. В таком вопросе я ни с кем не соглашусь, и колхозники не согласятся. От нас требуют запахать Демьяновы луга — примерно тыща двести гектаров лучших наших пастбищ и сенокосов в пойме. Мол, посеять клевер или еще что — выгоды будет больше. Мол, на привязи держать в загонах — пользы больше. Ну, думаю, и ну! Специально сидел и подсчитывал: какая там, к черту, выгода? И вот еще какое безобразие. Товарищ Дербачев упоминал наш колхоз. Правда, коров у нас много. А вот этот год без корма сидим, дай бог дотянуть. А почему? Выполнил я свою норму заготовок, засыпал две тысячи тонн фуражу. А мне из району брякают: мол, товарищ Лобов, выручай. Соседи заготовки срывают. Вначале так это, вроде мягко, а потом и того — с рыком. И тебе тут директива. Да не раз — десять. Чего тут делать? Отвез. Второй год такое. От своего трудодня рвем. Это как же понимать? Для развороту настоящего ничего не остается. До каких пор, хочу я спросить? Правда, товарища Дербачева тогда еще не было, товарищ Володин был. И получается: кто работает — с того три шкуры, а кто ноги в потолок — с того ни одной. Вот оно. Из армии-то с десяти возвращаются два, хорошо, три человека. Я неученый, а вижу: делать надо что-то, дальше так нельзя. Знаете, телега рассохлась, едешь на ней — скрипит, трясется. А далеко хватит? Надо всем подумать, как жить дальше.