Петр Проскурин - Горькие травы

— Дербачев, мама, слишком прямой человек. Он не умеет гнуться…

— А ты научилась?

— Он перестал верить в разумность происходящего. Все ему не нравилось. Затеял какие-то эксперименты с колхозами. Ведь так недолго все и развалить. Хотел наскоком, сразу, — слегка покраснев и точно не замечая вопроса, закончила Юлия Сергеевна.

— А ты, доченька, веришь?

— Ненужный вопрос, мама. Вредный вопрос. «Веришь»… Ты понимаешь, о чем ты говоришь? Ты же член партии. Мы не кричим «караул!», мы трудимся. О наградах не думаем.

— Муравей тоже трудится, Юленька. Замуж тебе надо, родить надо. Вот женское счастье. И не разговаривай со мной так. Я тебе не инструктор, я тебе мать.

— Что ты учишь, Вася?

— Стихи к школьному утреннику.

— Вот мура, Вася. Зачем ты учишь эту муру?

— Я?

— Ты лучше выучи вот это:

— Митя, перестань, чему ты его учишь? Двойку схватит, да еще в школу вызовут. Сам пойдешь.

— И пойду. Лучше двойку, чем мозги чепухой забивать. Это же чепуха. Явная бессмыслица.

Ночь над городом. Редкие огни.

— Митя, ты не спишь?

— Не могу. Что же это творится?

— Что тебе сказали в МГБ?

— «Не лезьте не в свое дело». Что они могут сказать…

— Успокойся, Митя.

— «Успокойся»… Капица, чертежи… Два года адской работы. «Успокойся»…

— Митя, не надо. И правда, разберутся…

— Нет, наше, наше! Слышишь, наше это дело! Над городом темно и тихо.

— Дать папиросу?

— Дай.

— Спички куда-то запропастились… Сейчас я схожу.

У Степана Лобова загноился обрубок правой руки. Колеса товарняка отмахали пятую тысячу километров. «Пятнадцать! Пятнадцать! Пятнадцать!» — слышалось Лобову в их стуке.

В шестидесяти километрах от Зеленой Поляны, вверх по Острице, заваленной снегами, над большой естественной впадиной, поросшей лесом, тишина. Это были дремучие леса, неприступное убежище осторецких партизан в годы войны.

На одном из высоких холмов стояло несколько человек. Юлия Сергеевна в меховой куртке, мехом внутрь, в брюках и теплых сапогах; щурясь, она надела защитные очки, отошла от других в сторону. Здесь было мало снега, сдувало. Инженеры-проектировщики, с ними Клепанов, еще не привыкшие к тишине, громче, чем нужно, разговаривали. Юлия Сергеевна, с быстро разгоревшимися от мороза и свежего воздуха щеками, осматривала местность. Самой природой здесь намечено быть плотине и гидроэлектростанции. Почти готовое водохранилище — только свести лес и слегка почистить. Ах, Николай Гаврилович, Николай Гаврилович! Да мы тут такое наворотим, недаром в Москве сразу заинтересовались и одобрили эту идею. Недовольные будут, народ в основном поймет, стоит лишь как следует разъяснить. Увидите, здесь через год загромыхает, а некоторые подготовительные работы уже сейчас нужно начинать. Колхозы выделят людей, инженеры давно здесь ползают — инициатива поддержана Москвой, и это хороший козырь в ее руках. Умный ты человек, товарищ Дербачев, а главного не понял. Идти вперед, не распускать нюни, народ — он народ, он еще нас с вами, Николай Гаврилович, поучит выдержке. А к труду ему не привыкать. Нужно — и сделаем. Только б с проектом не задержали.

К ней подошел Клепанов:

— Мы не спустимся вниз, Юлия Сергеевна? Видите, там палатки?

— Конечно, конечно, — отозвалась Юлия Сергеевна легко и свободно. — Давайте немного постоим. Хорошо здесь, просторно.

Клепанов кашлянул.

У нее уголки губ приподнялись, она радостно вдохнула сухой чистый воздух и первой пошла с холма, пробивая дорогу в снегу. Чем дальше, тем снегу становилось больше, но она все шла и шла: в ее теплые сапоги с затянутыми голенищами снег не попадал. Она остановилась неожиданно, подождала Клепанова.

— Георгий Юрьевич, здесь будет много народу. Нужно продумать вопросы питания, снабжения, жилья. Стройка есть стройка, сложностей не избежать. А теперь идемте вперед, лыжи надо было захватить.

Новый председатель «Зеленой Поляны», нервный, мнительный городской человек по фамилии Тахинин Анатолий Ефимович, каждое утро строчит приказы и штрафует баб за опоздание на работу. Те отмахиваются:

— Пусть тешится, все одно получать на трудодень нечего.

У Дербачева серое, как у чахоточного, лицо. Хорошо ему только с соседским мальчонкой — трехлетним Ваней. Оставшись без работы, тетя Глаша взялась нянчить сынишку соседки, та работала в больнице и часто дежурила по ночам. Иногда Дербачев укладывал мальчика спать.

Тот сразу же взял командный тон. Он бесцеремонно забирался к Дербачеву в кровать и требовал:

— Давай играть!

— Хорошо. А как?

— Ты будешь Волк, а я — Красная Шапочка.

— Ишь ты. Тогда я тебя уже съел.

— Съел? А где я теперь?

— Тебя больше нету, Ваня.

— Нету? А кто рядом с тобой лежит?

— Это не ты. Другой мальчик — Андрюша.

— Дядя Коля, я не хочу. Пусть Андрюша не лежит с тобой. Я хочу лежать.

— Тебя ведь нету, Ваня, я тебя съел?

— А ты меня выплюнь скорей!

Ночами Дербачев почти не спал, и тетя Глаша, встававшая по своим делам перед самым рассветом, видела из-под двери его комнаты выбивавшийся свет и недовольно гремела посудой. И чего, спросить, изводит себя? Радовался бы, что не трогают больше, в покое оставили. Так нет, все неймется. Все пишет, пишет…

По последнему снегу нужно вывезти в поле навоз, нужно поторапливаться, весна не ждет, а одна из пожилых баб, на диво всему селу, родила от безногого мужа, колхозного шорника, тройню.

— Где тонко, там и рвется, — удрученно чесал в голове шорник, когда узнал, и с горя напился в стельку.

— Дурак, — сказала ему соседка. — Как раз от государства помощь получишь, — куме Степаниде, соседке шорника, все известно. — А они, тройняшки, гляди, и перемрут.

— Отчего им помереть? — обиделся шорник. — И мы не хуже людей. Пущай растут. Вырастут — кормильцы будут. — И, сильно оттолкнувшись обеими руками в обшитых кожей рукавицах, покатил к дому.

Глядя ему вслед, на короткое, без ног, туловище, кума Степанида раздумчиво покачала головой. Чудеса! И без ног человек, вон, поди тебе, не одного — трех сразу. А что, и вырастут.

Войдя в наполненную сизым табачным дымом низенькую, с дощатым, недавно побеленным потолком комнатку в домике тети Глаши, Дмитрий шагнул к столу. Дербачев поднял осунувшееся лицо, водянистые мешки под глазами взялись синью.

— Здравствуй, Поляков. Раздевайся, рад видеть. — Я заходил раньше, вас все не было.

— Мне говорила хозяйка. Чаю хочешь?

— Не хочу, Николай Гаврилович. Я не большой любитель.