Петр Проскурин - Горькие травы

Вот сейчас он встанет и пойдет. Если пойти быстро, можно успеть. Курить очень хочется. Работы осталось на один последний замах.

До него донесся шум подъехавшей машины, он остался сидеть. Он побледнел. Вскочил, стал одеваться. Ему не хотелось одеваться при них, казалось унизительным, он хотел встретить их уже одетым. Похлопал себя по карманам. Бритву? Не позволят, и полотенце тоже нельзя. Книги? А-а!

— Не беспокойся, Ивановна, — сказал он тете Глаше, испуганно просунувшей голову в его комнату. — Сам открою, сейчас — оденусь.

Тетя Глаша мелко перекрестилась и подтянула под подбородком узел темного, в редких крупных горошинах платка. Дербачев успокаивающе улыбнулся ей и сказал:

— Иди, иди, ложись. Я сам.

Он распахнул дверь, не спрашивая, и отступил:

— Прошу вас, Юлия Сергеевна, входите.

Он посторонился, и Борисова прошла, не здороваясь. Он предупредил:

— Подождите, провожу. Тут темно, ступеньки.

Она остановилась. Прежде чем закрыть дверь, Дербачев взглянул на улицу. Небо в тучах, черным-черно, за рекой, над «Металлистом», дрожало низкое зарево. Очевидно, разливалась по ковшам ночная плавка. Дербачев поежился от резкого, сырого ветра, закрыл дверь, молча провел Борисову к себе и остановился у дверей комнаты, не приглашая ни раздеться, ни сесть.

— Здравствуйте, Николай Гаврилович, — сказала она, останавливаясь посреди комнаты. — Удивляетесь?

Он пожал плечами.

— Садитесь, — сказал он. — Вот стул, Юлия Сергеевна.

Она кивнула, сняла мокрую от снега беличью шапочку, стряхнула ее. Редкие брызги тускло сверкнули по комнате. Не найдя подходящего места, она положила шапочку себе на колени. Шубу снимать не стала, в комнате чувствовалась сырость. В свете затененной настольной лампы у Борисовой бледное, худое лицо. Дербачев стоял спокойный, бесстрастный, в полумраке комнаты нельзя разобрать выражения его глаз. Из-за этого Юлия Сергеевна не знала, как держаться, и ругала себя за минутную слабость. И зря он так, ей стоило немалого решиться. И даже не смерть Сталина ее испугала, хотя она, как и многие другие, забыла, что человек смертен, не какой-нибудь маленький, неизвестный, а этот, которому подвластно было все. В конце концов естественно. С его смертью кончилась огромная и неповторимая эпоха. Скрывать нечего, в первые минуты и часы она особенно растерялась, его смерть была для нее крушением. Она не усомнилась, нет, именно в эти часы, тягостные часы, она верила, как никогда, в правоту того, что делала, верила непреложно.

Это случилось помимо ее воли — на улицах звучали скорбные марши. На какой-то миг потерять голову, посреди ночи вызвать машину и, не отвечая на вопросы испуганной матери, мчаться по гремящим от траурных маршей улицам к Дербачеву. И вот она здесь, и, боясь насмешки, презрения, боясь, что он молча покажет на дверь, она попросту не знает, как начать разговор, и нужно ли вообще его начинать, и нужно ли вообще было приезжать. Стоя у низкого окошка, Дербачев молча следил за раскачивающимися на ветру голыми ветками. Юлия Сергеевна отогревала замерзшие пальцы, совсем по-детски трясла ими, шумно дышала. Дербачев не глядел на Борисову.

Вот пришлось встать, идти открывать в холодный коридор, а сейчас нужно стоять и ждать, пока она заговорит, а потом что-то отвечать.

— Николай Гаврилович! — Голос Борисовой тусклый, в нем исчезли грудные ноты. — Николай Гаврилович, что делать? Мне страшно, я не знаю, что делать.

— Почему?

— Не знаю. Мне страшно.

— У вас с собой сигареты? Дайте, кончились вечером. Она протянула коробку, это был «Казбек». Дербачев жадно затянулся, с облегчением прислонился к стене и стал курить, подолгу задерживая дым в легких.

— Ну и что?

— Вы опоздали родиться, Николай Гаврилович, с вашими нервами…

— Воловьими, хотели вы сказать? Вы за этим пришли?

— Да, пришла, — сказала она. — Я за этим пришла.

— Почему? — спросил он почти грубо.

— Мне не к кому больше прийти. Вы один… Мы никогда не говорили, я знаю.

Конечно, она знала, к кому кинуться в трудную минуту. Скажи она слово — и он забудет все прошлое и останется с нею, остался бы навсегда, хотя заранее знал, что из этого не получится ничего хорошего. Ему пришлось бы бороться с нею против нее самой всю жизнь, борьба сводила бы на нет все счастье, которое она могла ему дать. И он все равно бы согласился, не колеблясь ни минуты. И так же хорошо знал, что она не согласится.

Дербачев сцепил руки на груди — спасительное движение, чтобы не броситься к ней, не стиснуть узкое лицо в ладонях.

Он потер переносицу.

— Зачем эта комедия? Минута на вас такая нашла, Юлия Сергеевна.

— Николай Гаврилович, Николай Гаврилович, не надо, мне так нужно сейчас…

Он отвернулся к окну, рывком открыл раму — она не была заклеена. За окном темнота, стекла как черный лед — темно, ничего не видно.

— Уходите, — сказал Дербачев глухо. — Мне не легче вашего, только вы сейчас начинаете терять, а я давно на распутье. Уходите! — Зажав зубами погасшую папиросу, он глядел в темноту.

«Нет, нет, ты не имеешь права! — твердил он себе. — Ты не имеешь права сейчас сидеть и ждать чего-то. Они растеряны. Нельзя больше ждать и ничего не делать. Человека можно отстранить от дела, только если он сам этого захочет».

— Николай Гаврилович, вы в самом деле…

— Оставьте. В этом я не обязан отчитываться даже перед вами.

Он ни на минуту, ни на мгновение не переставал чувствовать спиной ее присутствие. Вот она подошла и стоит рядом. Он почувствовал ее тонкие горячие пальцы.

— Нет, нет. Молчите, молчите, ничего не говорите. Вы сильнее меня, вы всегда были сильнее. Вы нужны мне, больше никто. Не хочу ни о чем думать, ни о чем…

Дербачев повернул голову, она близко увидела его губы — две твердые складки, небритый, жесткий подбородок, услышала незнакомый запах крепкого табака и чужого тела, и ее охватило мучительное желание ни о чем больше не думать, не двигаться и остаться здесь навсегда. Пусть ее привел страх, но она женщина и знает: он не откажет сейчас в защите от ночи, от траурных маршей, от нее самой. Любую смерть нужно встречать стоя, зажигать много света, много-много света, чтобы и ночью стало как днем.

Смятая постель, стол, наполовину пустая пепельница, повсюду окурки, окурки, окурки.

Дербачев по-прежнему глядел в окно, она видела его давно не стриженный затылок, шею, чистый ворот рубашки; сейчас она была всего лишь женщиной, только женщиной, и это не позволяло ему повернуться и накричать на нее. От напряжения у него начинал мокнуть лоб.

Она со злости рванула его за плечи.

— Повернитесь же, — сказала она с яростью. — Слышите, повернитесь… Не будьте скотиной, Дербачев.

Она хотела убрать руки с его плеч — и не могла.