Петр Проскурин - Горькие травы

Солнце встает, и все уже пошли к реке умываться.

Молоденькая повариха, младшая дочь деда Силантия Полька, став на колени, просовывает в шалаш голову, жмурится. Вглядевшись, вскакивает — щеки горят. Отбегает от шалаша и зовет издали:

— Егор! Егорка! Вставай, давно встали! Завтракать пора! Его-орка!

Егор открывает глаза, слушает, не шевелясь.

— Здравствуй, Поля! — говорит он. — А где остальные?

— Умываться ушли. Один ты дрыхнешь, лежебока. Вставай.

— Полька, иди сюда, — зовет он, и девушка, прижимая руки к груди, стоит молча, потом весело хохочет, отбегает от шалаша еще дальше.

— Ишь чего захотел! — кричит она. — Вставай, хватит валяться. Ишь разнежился…

Егор выходит из шалаша не сразу, ворочается, мучительно сладко тянется. Полька сгребает с бурлящего котла накипь и все оглядывается. Егор наконец выходит, в одних трусах, босой, идет к навесу, где у Польки варится в котле завтрак на тридцать человек и кипит чай.

На всякий случай Полька заходит от Егора по другую сторону котла, и он скалит зубы.

— Бесстыжий, штаны бы надел, — говорит она, хотя знает, что Егор каждое утро в одних трусах бегает купаться в Острицу.

— Чего я бесстыжий, в городах так и не то носят.

— Здесь тебе не город.

— А что здесь? — допытывается он, придвигаясь ближе и глядя на нее влюбленно-ласково.

— Отстань. — Она зачерпывает в уполовник кипящего варева, решительно отводит руку.

— Но, но! — пугается Егор, смеясь, отбегает, хватает полотенце и мчится вниз, к реке, и Полька глядит ему вслед и тиснет руки возле груди.

Солнце встает. Дремушинские леса затянуты туманом, он начинает редеть, и кое-где проступают вершины деревьев.

С утра должен был состояться митинг, но товарищи из обкома запаздывали, и бригады вышли на работу.

Егор Лобов валил в паре с Петровичем, в неделю обросшим медной бородой. Дело спорилось — колхоз платил не только трудодни, но и деньгами; кроме того, пошедшим на лесоповал в Дремушинские леса обещано лесу на избы, и добровольцев хоть отбавляй.

У Егора давно взмокла спина и затекла от напряжения шея, и он совсем перестал подавать пилу, только тянул к себе, а Петрович все не думал разгибаться, переходил от дерева к дереву, сам определял, куда валить, сам подрубал, плевал на железные ладони и коротко бросал:

— Давай!

Свалили толстущую, высоченную ель, и Петрович скомандовал:

— Теперь курить. Садись.

— Пилу надо протереть. Тяжело идет.

— Протри. Я бензин вон у первого пня поставил. Сначала давай покури, потом.

Петрович, скручивая цигарку, пощелкал языком, показывая на ель:

— Вот такую штуку бы на пол пустить. Эко добро, что мытый, сверкал бы.

— А ты и пусти. — У Егора слегка дрожали от усталости пальцы. — Скоро коней пригонят, начнем стаскивать. К берегу ее — плыви.

— Не возьмешь. — Петрович с сомнением пощелкал языком. — Больно велика. Эй, бабы, давай сучья руби, пока курим, — позвал он, оглядываясь и недоумевая. — Где они делись? Вот работнички!

Он сел рядом с Егором, стал курить.

— Партизан тут было видимо-невидимо. Вон за те холмы все с немцами цапались. Покойник Матвей-плотник, бывало, начнет рассказывать — всю ночь не заснешь. Наверно, вон на тех холмах взял он в плен австриячку.

— Бабу, что ль?

— То-то и дело — бабу ихнюю. Они к своим приезжали, дух им поддерживать. А дед Матвей сидит за кустом и ждет, куда немцы по ночному делу пойдут. У них не то, не у нас, — определенное место отведено, и только туда. Вот Матвей сидит за кустом и ждет, ну, а она и вышла из палатки. В темноте кто ее разберет — мужик то, баба ли? Идет фигура, да и все. Ну, он подождал, чтобы лишнее, значит, не тащить, и хлоп ее по колгану. Мешок надернул, взвалил на плечи — и попер. Здоров был дед, племянник его подкосил, а то бы досель жил. Ну что, притаскивает, развернули — ан баба. Грохоту, говорят, было! Ее, говорит, лярву, пятнадцать верст пер, а она ни черта не знает. Визжит по-своему, ничего не знаю, я из этого самого дома для публики и к войне никаких отношений не могу иметь.

Стирая с полотна пилы смолу бензином, Егор спросил, смеясь:

— А чего в тех холмах, что они за них дрались?

— То-то, сразу видно — на войне не побывал. Господствующая высота. Немцы пушки поставят — и все леса под прямым огоньком. Как чуть дымок или шорох — сейчас тебе пару горячих!

— Сейчас здесь будет вода. Говорят, целое море.

— Мне на это наплевать, мне лесу на дом приобресть. Дальше нельзя, тесно. Четыре человека со старухой, баба опять разгнездилась, вот-вот шестой заблекочет.

— Лес тебе будет, чего ты. Тут теперь работы на каких полмесяца, ну месяц. А там поплывем. Тахинин, говорят, скоро еще бригаду пришлет, для колхоза лес плавить. Вот и тебе заодно.

— Дай бог. А то возьмут и раздумают давать.

— Мне другое интересно. Станет станция, оживет все здесь. Электричество! Ты понимаешь?

Петрович пренебрежительно махнул:

— Мне до этого… Постой, постой! Гля, никак, начальство припожаловало?

И Петрович и Егор встали, увидев ловко пробирающуюся по навалу женщину в брюках и кожаной куртке, за нею россыпью прыгало, торопясь, человек десять, в том числе и бригадир от их колхоза здесь, на лесоповале. Женщина остановилась почти рядом с Егором и Петровичем, поздоровалась. Подождала своих. Она стояла на стволе только что сваленной толстой ели, балансируя руками, чтобы не упасть. Ей нравилось все вокруг, и Егор следил за нею, полуоткрыв рот от удивления: до того она была непривычна здесь в своих брюках, со своим румяным лицом и высокой грудью. Егор проморгал, когда у нее очутилась во рту папироса и лицо построжало, успокоилось.

— Вам, Чемуков, провести собрание и разъяснить товарищам колхозникам, что к сеноуборке здесь нужно закончить. На сеноуборку все должны вернуться в колхозы.

Егор слушал ее и не слышал, забыв и об усталости, и о Польке-поварихе, которая ему нравилась.

— Да, Георгий Юрьевич, там, я слышала, натолкнулись на партизанское кладбище. Пожалуйста, поручите кому-нибудь, лично проследите. Пусть перенесут — во-он! — на самый высокий холм. Объявим конкурс на лучший памятник партизанам и поставим.

— Сделаем, Юлия Сергеевна, — сдержанно отозвался невысокий мужчина в военном кителе и в кирзовых сапогах.

— Хорошо ведь, море, на берегу — монумент. — Женщина легко спрыгнула со ствола ели, и вслед за ней двинулись остальные. Некоторое время до Егора продолжали долетать отдельные слова и фразы.

Егор наконец оглянулся на своего напарника и протянул:

— Вот баба, слышал: монумент будет! Вот это да! Спите, родные, дорогие. Ты видел, какие ноги?

Петрович смачно плюнул:

— Дура ты! У тебя одно на уме, отъел морду, и работа не берет.

— Ты чего, Петрович?

— А того! Не трепись. Она тебе даст «ноги» — места не найдешь. Ты знаешь — кто? Борисова, секретарь обкома, да еще первый. Хватит лясы точить, бери пилу. Пошли. «Монуме-ент»!