Петр Проскурин - Горькие травы

Егор нагнулся за пилой после второго окрика, все стоял, глядел вслед ушедшим, а потом все вспоминал и ни в обед, ни в ужин не обращал на Польку никакого внимания. А вечером долго плескался в Острице: лето пятьдесят третьего начиналось жарко, дождей с весны почти совсем не упало, и Острица сразу начала мелеть.

В сравнении с прежней двухкомнатной квартирой маленький флигель при двухэтажном старинном, с белыми колоннами особняке показался огромным. Особняк стоял в глубине квартала, отделенный от улицы литой чугунной решеткой, окруженный старым садом, липами, каштанами и елями. По распоряжению Борисовой здесь разместили детский сад со своими песочницами, грибочками и разноцветными избушками на курьих ножках, и детский гомон и щебет всякий раз вызывали доброе, теплое чувство. Утром старый, усыпанный красным щебнем двор наполнялся разномастными колясками. Матери, спеша на работу, разматывали своих закутанных, как коконы, ребятишек. По ночам стояла непривычная тишина, шум улицы сюда не доходил, и Юлию Сергеевну это поначалу оглушало. Она подолгу не могла заснуть, тишина давила на нее, как если бы она находилась на дне глубокого колодца. Юлия Сергеевна шла в комнату матери, теперь почти не встававшей с постели, и, если мать не спала, они разговаривали. А впрочем, когда бы ни пришла дочь, Зоя Константиновна немедленно просыпалась, тяжело дыша, садилась, глядя на дочь тревожными глазами.

Если Юлии Сергеевне разговаривать не хотелось, она накидывала пальто и выходила в сад. Здесь было хорошо ранней весной и поздней осенью. Лето Юлия Сергеевна не любила, а зимой в саду холодно и неуютно. Юлия Сергеевна поселилась во флигеле вдвоем с матерью вскоре после того, как стала первым секретарем обкома, в то время у нее ясно начинала ощущаться потребность в тишине. Она уставала от людей, от непрерывных разговоров, совещаний, встреч, от необходимости думать, решать и решать, снова думать и снова решать.

Первый год ее работы секретарем обкома — она понимала — был годом особенным. Страна не воевала, не одерживала побед, как в сорок пятом, но было много другого, что потом навечно вписывается в историю. И, однако, это был все-таки пятьдесят третий год. Юлия Сергеевна медленно ходила по дорожкам сада, гладким, утрамбованным красным щебнем и усеянным редко упавшими, сбитыми ветрами листьями клена, бурой листвой липы, темноватыми, высохшими — ясеня. Она не позволяла подметать дорожки, шорох сухих листьев действовал успокаивающе. Последнее время слишком мало вот таких спокойных минут, так же мало, как и настоящих друзей. Впрочем, друзей совсем нет. Где они?

А были ведь. И Дмитрий был, и Михеевич Карчун — духовный ее наставник в годы работы в подполье и райкоме, и Дербачев. Почему она была тогда уверена, что он видел в ней больше, чем товарища по работе? О Дербачеве она запрещала себе думать, как в свое время запретила думать о Дмитрии. Запретила — и как отрезала. Это были несравнимые понятия. Дмитрий, пусть не по своей вине, обокрал ее юность. Дербачев, может быть, и любил ее, и все равно она до сих пор не могла забыть, не могла простить себе той слабости. А Дмитрий… Что Дмитрий? Он рядом — совершенно чужой человек, умный, интересный мужчина. Она ошиблась в свое время, и Дмитрий принадлежит другой. К чему думать? Кто мог угадать в забитом, больном человеке теперешнего Полякова. Вон Селиванов им не нахвалится, хотя поругивает за неуравновешенность, за несговорчивый характер. Кто мог подумать? Даже удивительно, как его хватает на все. Лекции читает в Обществе по распространению знаний. Она слышала его выступление по радио. Неплохо, совсем неплохо. Из него может получиться хороший пропагандист. А ведь у нее в отделе пропаганды не густо.

Юлия Сергеевна села на скамью, засыпанную листьями. Вспомнилась шумная история, связанная с Дмитрием, с прекращением работы по созданию новой машины на «Сельхозмаше». Ей было трудно сдержать себя, когда он, ворвавшись в кабинет, орал на нее, как на девчонку. Он был убежден, что все беды от нее, и она темнела от обиды, выслушивая его грубости. А он говорил много и долго, говорил дельные вещи. Ей пришлось спрятать самолюбие и подойти к разговору трезво, по-деловому. Тогда она в первый раз заговорила с ним о переходе на партийную работу. Нужно было готовить людей, старые кадры явно не отвечали духу времени и назревавшим переменам.

Прошедшая весна и начальная часть лета, мартовский Пленум ЦК, на котором она присутствовала, сейчас не раз заставляли в мыслях возвращаться назад и думать, думать. Она ловила себя на том, что путается в самых простейших вещах. Смещались понятия, самые плоскости жизни начали смещаться, все скрипело, трещало и подвигалось. Она не могла окончательно разобраться в происходящем, определить главный стержень. Всякий раз после мучительных раздумий собирала себя в тугой жгут, принуждала не поддаваться слабости, не раскисать. В стране, в жизни намечался переворот, дни и месяцы у Юлии Сергеевны проходили в спешке. Она сразу вошла в этот ритм и много успевала. Были часы, дни и недели невероятного напряжения. И особенно в начале лета, когда Горизова вызвали в Москву, и он не вернулся. А тут вклинилось начало строительства на Острице, требовались большие усилия, чтобы его продолжать. Отступать было уже нельзя.

Шли нервные дни, и она не знала, что думать. Тревожные звонки из ЦК, непонятные для нее и противоречивые. Она лишь уяснила, что ей необходимо быть на месте до особого распоряжения, предупредить об этом же секретарей райкомов. Еще она поняла, что могут последовать очень важные события, которые потребуют ее личного участия.

В одну из ночей звонок телефона раздался под утро, и она, стряхивая дремоту, взяла трубку.

— Из Москвы? Сразу ко мне.

Их было двое, они поздоровались, и Юлия Сергеевна, внимательно ознакомившись с предписанием, пригласила:

— Раздевайтесь. Я готова рассказать все, что знаю. Разговор длился долго, она рассказала действительно все, что могла припомнить о Горизове, рассказала и о себе, в той мере, в какой это касалось Горизова, и высокий, с землистым, болезненным цветом лица, некоторое время сидел молча, откинувшись на спинку кресла. У него имелись чрезвычайные полномочия ЦК.

— Что делать дальше? — спросила Юлия Сергеевна, и высокий, взглянув на нее, ответил:

— То же. Работать. У нас мало времени, Юлия Сергеевна, и много дела. Поможете нам разобраться в бумагах архива.

Он помолчал, улыбаясь, и Борисова с неприятным, тревожным чувством уловила в его глазах почти забытое, оценивающее выражение. И она вспомнила Дербачева, о котором только что рассказывала. Она вспомнила его взгляд, его усмешку, голос. Встала.

— Когда мы едем?