Петр Проскурин - Горькие травы

— Помилуйте, Юлия Сергеевна, — сказал, вытирая шею платком, Мошканец. — Мы не вытянем. Нереально.

— Что, по-вашему, здесь нереально?

— Сроки. Пусть скажут специалисты. К новому году хотя бы проект да сметы были готовы.

— Это не причина, — нахмурилась Юлия Сергеевна. — Материалы дают? Дают. Деньги есть, первая половина работ обеспечена, сами знаете. Начальник строительства на днях будет здесь — по рекомендациям, мужик с головой, не один такой объект на его счету. Можно начинать приступать к строительству линий передач. Специалисты уже прибывают. Что вы так хмуритесь, Георгий Юрьевич?

Клепанов неопределенно пожал плечами:

— Кустарщина.

— Прошу вас выражать свои мысли конкретнее, Георгий Юрьевич.

В руках у него хрустнул карандаш, и в наступившей тишине это все заметили.

— Чего ясней, Юлия Сергеевна? Вы с самого начала знаете мое мнение. Не вытянем мы этой телеги, силенок не хватит.

— Смотрите шире, Георгий Юрьевич. — Голос Борисовой прозвучал необычно резко. — Не подымем своими силами — поможет государство, возьмет часть расходов на себя. При хорошей постановке дела мы и сами справимся. Я уверена. Простите за резкость, у нас много охотников поскулить. Выход в одном — нужно начинать. Я сама вижу тысячи «но». И все-таки нужно начинать, иначе мы никуда не уедем. Начинать!

Клепанов развел руками:

— Против таких аргументов…

— Вот именно, Георгий Юрьевич! Давайте займемся делом и наметим, что конкретно будет стоять за каждым.

Быстро летят недели: все время на колесах, и редко выпадают минуты, когда можно побыть наедине с собой.

Юлия Сергеевна остановилась перед своим любимым деревом — старым огромным дубом; говорили, ему четыреста лет. Сколько же было на его веку? Через город проходили войска Димитрия Самозванца, Наполеона, Гитлера. Шумели стачки и революции. В последнюю войну здесь образовался пустырь. Разрушенный бомбежками особняк восстановили всего пять лет назад. Сейчас деревья вокруг стояли, сильно тронутые осенью, а старый, полный сил дуб только кое-где, больше с севера и запада, начинал желтеть. Ствол мощной колонной уходил в землю, начиная разветвляться боковыми корнями еще в воздухе, — дуб возвышался над всеми остальными деревьями. Юлии Сергеевне захотелось сейчас увидеть город с его вершины. Она взглянула на часы. Отдых кончился. Нужно возвращаться к прерванной работе.

Минуя свой кабинет, она вошла в комнату матери. Сиделка, медицинская сестра, пожилая и хлопотливая, торопливо встала, пододвинула стул, успев обмахнуть его полой халата.

— Садитесь, Юлия Сергеевна.

— Ну как, мама? — спросила Юлия Сергеевна, нежно поглаживая сухую сморщенную руку, лежавшую поверх одеяла. — Что ты сейчас чувствуешь?

— Лучше, Юленька… Отпустило, легче становится. Дышать легче. Ты иди, тебя, вероятно, работа ждет. Иди, Юленька. Ты у меня тоже замучилась…

Юлия Сергеевна села на низенький стульчик рядом с кроватью матери, не отпуская ее руки.

— Я не устала, мама. Привыкла. Вот посижу с тобой. Поправишься немного, поедем на курорт. Хочешь?

— Там дело покажет, Юленька. Поговорить нам не мешает, если у тебя есть время.

Сестра поправила повязку, вышла. Они помолчали, словно выжидая чего-то.

— Юленька, — сказала Зоя Константиновна, — ты прости меня, никогда не говорила… Ты видишь, совсем я плоха становлюсь. Всякое может случиться. Я не боюсь смерти, нет, пожила достаточно, хватит. О тебе все время думаю, — призналась она, и ее пальцы слабо шевельнулись. — Хорошо, что ты подошла.

— О чем ты, мама?

— О твоей жизни, Юленька. У нас ведь не может быть секретов. У меня их от тебя не было с тех пор, как ты стала взрослой.

— Ты хочешь сказать: с тех пор, как ты стала считать меня взрослой?

— Пусть так, — согласилась Зоя Константиновна. — Ты теперь видный человек, может быть, добьешься еще большего… Не знаю, хочу ли пожелать тебе этого…

Зоя Константиновна смотрела прямо перед собой. Юлия Сергеевна незаметно убрала руку. Ей был неприятен и тягостен предстоящий разговор — она понимала, о чем пойдет речь. Заостренные болезнью скулы, нездоровая желтая кожа. Юлия Сергеевна со страхом подумала, как мало она делала для матери последнее время.

— Не надо, мама, — мягко сказала она, отодвигаясь в тень, чтобы мать не видела ее молодого, здорового лица. — Ты устала, давай помолчим.

— Я не могу больше молчать и думать, Юленька. И я тебя понимаю, — добавила Зоя Константиновна, неловко поворачивая голову, чтобы видеть дочь. — Неужели ты никогда не встречала человека по душе?

«Зачем она? — думала Юлия Сергеевна, сжав руки. — Она же понимает, что мне неприятно это и тяжело». Она молчала, и Зоя Константиновна, не обращая внимания, не желая обращать внимания на ее молчание, продолжала:

— Уйду я — останешься совсем одна. А человеку одному трудно, Юленька. Не будь тебя, я бы вряд ли смогла пережить смерть отца.

— Что ты, мама! О каком одиночестве ты говоришь? Сейчас у нас такие дела начинаются — дохнуть некогда. Я только из поездки, опять надо собираться. Одиночество…

Она запнулась, она почувствовала ложь своих слов.

— Чужие люди, — настойчиво сказала Зоя Константиновна. — А тебе ведь не двадцать. Зачем сердишься? Я верю — твое счастье придет еще. Человек так уж устроен. Хотелось самой дожить.

— Ну, мама! К чему панихида? Не смей, слышишь? Да и в чем счастье? Муж? Дети? Разливать супы и подавать жаркое? Ах ты, мама! Что ты от меня хочешь? Мне хорошо! Меня ведь никто не принуждал, сама выбрала. А могла бы стать и врачом, и учительницей, как ты. Конечно, было бы легче. Каждый волен в своей судьбе. Задумаюсь иногда и вижу: правильно выбрала. Понимаешь, мама, мне трудно и хорошо.

— Может быть, может быть, Юленька. Многое переменилось. Только человеческие законы, отношения людей не отменить. Человек будет рождаться, любить, и дети будут, супы и жаркое — все будет. Никуда ты от этого не денешься… Ну ладно, ладно, молчу. Не сердись, может, глупа стала, стара, чего-то не понимаю. Иди, Юленька…

— Мама!

— Иди, иди. Устала, доченька, я. Постараюсь уснуть. Принеси мне грелку — ноги совсем не чувствую.

Зоя Константиновна закрыла глаза. Юлия Сергеевна неслышно вышла.

Дербачева в свое время побаивались в обкоме. Еще больше — не понимали. Но всегда уважали и прислушивались всерьез, он и сам любил выслушивать и докапываться до корня. Он не многое успел сделать и все же оставил после себя след, и чем больше проходило времени, тем больше о нем говорили. Его и ругали и хвалили, равнодушных не было.

Ругала его за один год постаревшая вдвое и Марфа Лобова. Она видела Дербачева всего один раз, знала его со слов мужа. Кто мог тогда угадать, какую черную беду принесет к ним в дом этот бритоголовый человек. Степан расхваливал его на все лады. Марфа не сомневалась: именно он отнял у нее мужа, и, обливая злыми слезами письма и посылки на далекую Колыму, которые вряд ли доходили, не уставала поминать Дербачева недобрым словом. Взбаламутил, и нет его, поминай как звали. Сам небось трескает икру красную да пивом запивает, и горя мало.