Петр Проскурин - Горькие травы

Степанида распилила свой столб на дрова. Перед Та-хининым плакала и божилась, что столб исчез невесть как и когда. Тахинин в сердцах обругал ее хорошенько, хотя всегда удерживал себя от этого.

— Будешь без света, — пообещал он ей, и Степанида шла за ним до самого правления и упрашивала.

— Учить вас надо, сиволапых, — опять не удержался Тахинин. — Вам хорошо делаешь, а вы не понимаете.

Степанида загородила ему дорогу.

— Ты, председатель, знаешь, где мой мужик?

— Знаю. Нечего, прошлыми заслугами не прикроешься.

— Не знаешь ты. Под Курском лежит. А сын в Берлине остался. А дочка в партизанах головушку сложила. У меня, сукин ты сын, в душеньке и без твоих слов темнота. Чтоб твоей жене когда-нибудь да в мою шкуру. Подавись ты своим столбом, окаянная душа, не надо мне твоего света, так проживу.

Границы между МТС и селом нет. В МТС работает много мужиков из Зеленой Поляны, и перед конторой МТС, на площадке, где всегда людно, между двумя огромными тополями, стоит столб с громкоговорителем. По существу, МТС и Зеленая Поляна — один населенный пункт, но столб с громкоговорителем не относится к колхозу, и по вечерам на усадьбе МТС начинал работать движок и в домах загоралось электричество. Девки не признавали разницы и в свободное время, когда деревенский гармонист ломался, ходили к столбу с громкоговорителем танцевать. Столб был государственный, а девки колхозные, и об этом как-то во всеуслышание кричал сторож из МТС, ему надоел шум и визг. Девки отмахивались и не слушали, а когда сторож хотел попугать их палкой, они палку отняли, а самого сторожа долго кружили вокруг столба, приговаривая ласковые слова. После хорошей встряски сторож долго хватал редкозубым ртом воздух, к девкам больше не подходил и столбом не распоряжался.

В тот день, когда Степанида собиралась идти в магазин, с утра пробрызнул дождь. Она накрыла голову мешком, сложенным вдвое. Мешок, надетый на голову вроде капюшона, закрывал и спину. Выйдя из дома и зорко оглядев улицу в оба конца, она пошла вдоль порядка изб по скользкой дорожке к МТС, в другой конец села. Деньги, двенадцать рублей и пятьдесят три копейки, замотанные в тряпицу, несла в кулаке. Степанида по скользкой дорожке шла осторожно, так, чтобы все видели: идет она в магазин, и она, как люди, может позволить себе ходить в магазин, покупать нужное, прицениваться к приглянувшемуся товару. Она надела свою новую сатиновую, синюю в белый горошек, длинную кофту и черную сборчатую юбку и досадовала на дождь. Было видно только спереди, сзади мешок закрывал. Кроме того, она боялась заляпать грязью новую черную юбку и передвигала ноги крайне осторожно. «Юбку в такую сырость можно было надеть и похуже», — пилила она себя, отравляя радость минуты. Возвращаться домой и менять юбку ей не хотелось — встретились три человека, могут и еще встретиться, а до магазина оставалось не так много. Про себя она дивилась непривычному безлюдью улицы: ни баб, ни детишек, только и встретились три знакомые старухи. На повороте к МТС, следовательно, и к магазину она насторожилась, переложила деньги из правой руки в левую, правую, хотя солнца не было, приставила козырьком к глазам. Напротив магазина у столба с громкоговорителем Степанида увидела большую толпу, к ней со всех сторон присоединялись новые люди. Мимо прошмыгнуло несколько мальчишек, и она крикнула:

— Эй, эй, что там такое?

— Не знаем, тетка Степанида! Сами не знаем!

— Что тут такое, Мань? Не война опять, не дай бог?

— Не, тетка Степанида, что ты. Из Москвы говорят. Налоги, слышь, отменяют. У кого коров нет, слышь, не будут мяса и все другое платить.

Мешок у Степаниды намок, стало холодить спину.

— Старые задолженности, слышь, тетка Степанида, прощают. За колхозами тоже прощают, — торопясь, полушепотом говорила Манька.

Степанида передернула плечами, недоверчиво поглядела на репродуктор, решительно затянула ослабевший узел платка.

— Брешут.

На нее оглянулись. Чернояров погрозил пальцем, и Степанида с досадой отвернулась. Тяжелый ее характер в том и сказывался, что она говорила «нет» там, где слышала «да», и не могла иначе.

— Брешут, — повторила она, обращаясь к конюху Петровичу.

Тот, не оборачиваясь, отодвинулся, выставив большое ухо, напряженно вслушиваясь в глуховатый голос диктора и не выпуская изо рта неизменную цигарку. Степанида не унималась.

— Не мешай слушать, — сердито отмахнулся Петрович.

— Слушай, слушай, може, выслушаешь, — с обидой ответила Степанида. — Тебе-то хорошо, все долги с тебя скостят, и корову купишь. У меня с войны коровы не было, а я мясо тютелька в тютельку выплачивала.

— Отстань ты, Степанида, не мешай, говорю.

— А вот и не отстану, чего-то мне отставать? Как мне стукнуло пятьдесят пять, все выплатила, теперь мне не платить, долги прощаются, налог отменяют.

— Ты не мне платила, я с тебя ничего не брал. Степанида озадаченно глядела на Петровича, открыла рот.

Голос диктора умолк. В репродукторе защелкало, затрещало. В толпе зашумели и заговорили. Петрович заспорил с Чернояровым, и никто Степаниду не хотел слушать. Она грустно стояла в сырой, радостно гомонящей толпе, постепенно передвигаясь к необычно возбужденному Тахинину.

— Открывай митинг, Василь Васильевич, — услышала Степанида. — Сразу, сейчас. Народу сколько, собирать не надо.

— Какой тебе митинг, председатель, вон он идет. Думаю, другого не надо.

— Организованно, Василь Васильевич, честь честью, — уловила Степанида ответ Тахинина и отодвинулась подальше, в толпу. Она не любила митингов и собраний, на них приходилось подолгу сидеть или стоять и разговаривать не разрешали.

Опять Степанида пробиралась в толпе туда-сюда; везде спорили, обсуждали, и она готова была завыть от обиды. Сколько ею выплачено — страсть, сама не пила, не ела, все платила, платила, и вот тебе, когда платить не надо…

Она ходила злая, отыскивая, с кем бы сцепиться, и думала, что, умри Сталин на год раньше, и ей бы пришлось не платить. Того подсвинка, которого она отвезла в «Заготскот» прошлой осенью, приколоть теперь, присолить, и хватило б года на два в щи да в суп по кусочку. И в самом деле нет никакого бога. Она совсем обозлилась, на глазах выступили крупные слезы. Чернояров, оказавшийся рядом, удивленно спросил:

— Ты чего плачешь, Степанида?

— Жалко. Подсвинка жалко, — пояснила она. — Такой ласковый был.

— Какого подсвинка?

Она хотела объяснить подробно и не успела. Репродуктор на столбе опять защелкал, и толпа замолкла, начала сдвигаться плотнее. После короткого музыкального пролога диктор сообщил:

«Говорит Осторецк! Товарищи, слушайте выступление первого секретаря Осторецкого обкома партии товарища Борисовой».