Петр Проскурин - Горькие травы

У Юлии Сергеевны с детства осталась милая привычка. Она, если была одна, любила читать, сидя в кресле с ногами, она не стеснялась матери и теперь, и Зою Константиновну это трогало. В такие моменты она чувствовала себя мудрее и старше. У нее не было секретов от дочери, и Зоя Константиновна не помнила, чтобы они когда-либо всерьез ссорились. Было одно тягостное воспоминание, давнее-давнее, дочь до сих пор не подозревала, как сильно обидела мать, нет-нет да и возвращалась давняя боль, правда, все слабее и слабее. Все постепенно забывается, время-то вон как летит. Совсем вроде бы недавно осень была, хорошая, листья сухие, солнце, а вот тебе и январь кончается. Чего не забудешь! Другая на ее месте и укорила бы дочь: мол, прожила жизнь ради тебя.

Зоя Константиновна удобнее устроила голову, подоткнула подушку с одного бока и закрыла глаза. Пора и уснуть. Тихо в квартире, ничего не слышно, лишь за окнами ветер. Метель, что ли, поднялась? И Юля теперь, наверное, угомонилась, опять ей скоро в Москву, последнее время все о съезде говорят. Спать… спать… надо уснуть.

Конечно, многое забылось, а вот тот день помнится. Единственный раз в жизни она не пошла в школу, не могла сдвинуться с места. Юля только что поступила в институт, пришла уже поздно. Жили они в деревянном домишке, у хозяина, занимали две небольшие комнатки. Многое забыла Зоя Константиновна, но этот день помнила весь, с утра до вечера, и с такими подробностями, что сама поражалась. Юля с кем-то долго стояла у крыльца — тогда у нее была толстая коса, ниже пояса. Зоя Константиновна знала, с кем дружит дочь, и была спокойна.

Дочь вошла веселая, зажгла свет — Зоя Константиновна как села утром к столу, заваленному кипами тетрадей, так и сейчас сидела.

— Мама, а Димку приняли, — сказала она, разбирая постель.

— Куда?

— В эту… военную школу. Сколько он добивался — только происхождение его и выручило.

— В какую школу? — опять, ни во что не вдумываясь, спросила Зоя Константиновна.

— Училище… Не знаю, он даже мне не сказал. Трехгодичное. — Юля, смешно выпятив губы, прошептала — Секретно, мама. Мама… ты что?

Юля бросила стелить постель, подошла, опустилась на колени:

— Что случилось, мама? Ну, не молчи, что?

— Позавчера арестовали Геннадия Александровича, — сказала Зоя Константиновна.

— Дядю Гену?

Зоя Константиновна заплакала.

— Ты узнавала?

— Да… Многих арестовали. Его обвинили… вроде утвердил вредительский план работ в среднем течении Острицы… Ничего не понимаю. Говорят, воды в Острице не будет, вредительство.

Дочь, вероятно, хотела утешить, успокоить.

— Сейчас никому нельзя верить, кругом враги, — сказала она, и Зоя Константиновна, побледнев, встала:

— Что ты говоришь! Я тебе никогда, слышишь, никогда этого не прощу!

— Мама!

— Замолчи! Я не хочу с тобой разговаривать! Как вы будете жить, никому не веря?

— Мама, тише!

— Никогда, никогда!

Это был страшный тридцать седьмой год, он ушел, а сейчас, почти через двадцать лет, Зоя Константиновна опять разволновалась. С годами все стерлось, да и какая мать не простит?

Зоя Константиновна прислушивается: наверное, за ночь много снегу набьет, утром Карповна будет расчищать дорожки в саду.

Перед отъездом в Москву Юлия Сергеевна долго сидела у матери. Хотелось отдохнуть, собраться с мыслями, уйти хоть на время от деловых разговоров. Карповна принесла чай, Юлия Сергеевна любила крепкий, до черноты. Разговаривали очень тихо и мало, Юлия Сергеевна с нежностью глядела на седые, гладко причесанные волосы матери, слушала ее рассуждения о Толстом.

«Повторяться начинает мама», — подумала она с неожиданно острой жалостью.

— Мама, сделать тебе бутерброд с икрой? Икра и сыр, хочешь?

— Юленька, право же, у тебя все больше развиваются мужские замашки. Помилуй: сыр с икрой…

Зоя Константиновна пожимает сухонькими плечами, смеется. Улыбается и Юлия Сергеевна. Им сейчас хорошо вдвоем, редко бывают вот такие моменты единения, когда больше никого и ничего не надо.

— Мама, — говорит Юлия Сергеевна, устраиваясь удобнее. — Я давно хотела… Расскажи мне об отце.

Рука у Зои Константиновны на мгновение замирает над столом — хотела взять сухарик из вазы. Юлия Сергеевна встречает ее взгляд: взгляд человека, прожившего большую и трудную жизнь.

— Ты мне так мало о нем рассказывала…

Зоя Константиновна сидит, опустив руки на колени, по привычке прямая и строгая. Такого вопроса она не ждала. Наверно, в самом деле очень трудно дочери. Зоя Константиновна вспоминает двадцать второй год, себя, его, Сережу Борисова, двухлетнюю, забавную толстушку Юленьку; на хлеб и молоко ей приходилось менять последние вещи, особенно после смерти Сережи. Даже его любимые книги пришлось продать.

— Мама…

— Ты очень похожа на отца, — говорит Зоя Константиновна. — Очень… В народе говорят: если дочь похожа на отца, она должна быть счастливой…

Юлия Сергеевна молчит.

— Тяжело мне, Юленька, вспоминать. Если бы Сережа тогда не согласился, не поехал… Все бы в жизни по-другому

могло сложиться. Нет, я сейчас не могу его винить: никто из нас не выбирал. Все мы горели — нести знания в народ, что может быть выше? Он, не раздумывая, согласился. Сейчас Саловский район, а тогда уезд — самый темный и нищий. Школу было труднее организовать, чем сейчас, верно, построить большой завод. Тиф по всей губернии, привезли его при смерти… Двадцать восемь лет, Юленька, твоему отцу было.

— Мама… Ты все обо мне говоришь… А сама, разве ты никого потом не встречала… Прости, я не то хотела… Скажи, ты очень любила дядю Гену?

Зоя Константиновна сидит все так же спокойно и прямо.

— Зачем тебе это, Юленька? Любила, не любила… Он был хорошим другом, для тебя много сделал.

— Мама…

— Ты сегодня не в себе, Юленька. В трудное время пришлось нам жить. Ты не волнуйся за меня, поверь, все перегорело. Я тебе хочу сказать: мертвым тоже нужна правда, Юленька. Я ничего не знаю и сейчас не знаю… Подожди, почему ты об этом вспомнила?

Юлия Сергеевна опустила глаза. «Скажу, — подумала она. — Скажу потом, приеду и скажу, этого нельзя не сказать…»

— Мне трудно сейчас, мама…

Зоя Константиновна встала, подошла к ней.

— Я понимаю. Только ты никогда меня не слушала. Большие дороги требуют от человека гораздо больше, чем обычно. Ты когда едешь?

— Завтра, мама. В три пятнадцать.

Юлия Сергеевна отодвинула от себя чашку. Ей о многом хотелось сейчас рассказать матери, хотя бы просто по-женски пожаловаться. Разве она виновата в своем одиночестве? Это просто какой-то рок. Тогда, с Дмитрием… А Дербачев? А Славка Коломийцев? Ей всегда что-нибудь мешало, и сейчас она даже вспоминать боится. Все одно к одному. А вдруг в ней действительно есть что-то такое, что всех отталкивает?