Петр Проскурин - Горькие травы

— Сейчас и поедем.

— Хорошо, я через минуту буду готова.

Во время обыска Юлия Сергеевна ходила вместе со всеми по комнатам горизовского особняка, ее больше словно не замечали.

— Вам придется подождать, — сказал ей высокий и устало, вежливо улыбнулся. — Ничего не поделаешь, Юлия Сергеевна. Вам нужно будет подписать.

— Хорошо.

Он просматривал бумаги и опять, оторвавшись от них, дружелюбно посмотрел на нее.

— Два дня назад арестован Берия. Генерал Горизов не последняя фигура в его игре. Вы удивлены? Устали?

Борисова покачала головой.

— Нет. Много работы.

— Вы устали, это понятно, — заторопился высокий. — Ничего не поделаешь, мы быстро закончим.

— Ничего. Я старый солдат, не привыкать.

— Мы знаем, Юлия Сергеевна.

— Тем лучше.

— Меня зовут Трофимом Алексеевичем.

— Все так вдруг, одно за другим. Похоже на затянувшийся фейерверк, — призналась она и встала.

Полковника позвали, и она пошла за ним.

Забыв на время Горизова, даже успокаиваясь, она с невольным удивлением рассматривала комнату в красном бархате, от пола до потолка сплошь увешанную старыми темными иконами. В неярком зеленоватом освещении они сумрачно отсвечивали почерневшей от древности позолотой; в теплом спертом воздухе большой, метров в тридцать, комнаты, совершенно глухой, без окон, стоял неподвижный, густой запах старого дерева, лампадного масла, нафталина. Здесь боялись моли. С потолка, задрапированного темно-красной тканью, свешивалась единственная в комнате зеленая люстра с подсвечниками, с электрическими лампочками вместо свеч. Пол комнаты укрывал сплошной толстый ковер, в нем тоже главенствовал красный цвет, с редким черным орнаментом. Юлия Сергеевна прошла в глубину комнаты. Красный ковер глушил шаги, и звуки голосов раздавались непривычно глухо. Со всех сторон в душный, созданный больной фантазией, красный сумрак строго и неподвижно глядели глаза богов и святых. Юлия Сергеевна медленно двигалась, переводя взгляд с иконы на икону, разных размеров и времен, с полустертыми подписями славянской вязи, с чеканными, дорогими украшениями, и шелушащиеся краской изображения ликов святых на них словно просвечивали изнутри дерева. Все они глядели одинаково неподвижно и бесстрастно, вбирая в себя все пространство багрово-красной комнаты, и, куда бы человек ни шагнул, от них нельзя было уйти — от строгих, непримиримых богов, не знающих ни радости, ни страдания. Богоматери с младенцами, святые великомученики, архангелы Гавриилы с тонкими ликами и угольными очами. Многоликие темные доски старинного письма располагались в одном месте. От нательных иконок до изображений во весь рост — все они были чем-то похожи одна на другую, и у Юлии Сергеевны от бессонной ночи и от пришедшего на минуту ощущения, что на нее одновременно смотрят десятки людей с одинаковыми глазами, закружилась голова. Она провела рукой по лицу. Прямо перед ней, на полу, стояла черная доска без всякого оклада в метр высотой. Первое время Борисова не могла понять, чем ее притягивает эта старая доска, подошла ближе и притронулась к ее краю. Она несколько раз приближалась и медленно отступала и все никак не могла понять секрета безымянного художника. Когда подходила ближе, изображение лица на доске дробилось, исчезало в сотнях трещин; стоило отойти, оно опять проступало из доски, Глаза, высокий лоб, нос, борода. Глаза. От глаз нельзя оторваться. Совсем человеческие в своей неистовости и вере. Глаза грозили, требовали, не прощали.

Юлия Сергеевна подошла совсем близко. Глаза постепенно гасли, растворялись в черной доске. Она снова отошла и все смотрела. Пропадало ощущение усталости, захотелось на ветер, на солнце.

Кто он, безвестный художник, с такой чуткой проникновенностью уловивший жизнь? Рублев? Грек? Имя не дошло, а дошли одни глаза: с бесстрастными, все познавшими богами ничего общего. Мысль и страсть человека. А может, шутка какого-нибудь гениального ученика богомаза?

Юлия Сергеевна вспомнила наконец, зачем она здесь, оглянулась. Высокий полковник рассматривал обстановку, иконы с неожиданно обиженным, детски-удивленным лицом. Брови приподняты, рот приоткрыт.

Стены, потолок, ковер — все густого красного цвета. Лики святых, строгие, неподкупные, глядящие из красного сумрака, — все это обступает со всех сторон, надвигается — люди чувствовали себя здесь скованно и подавленно.

— Вот чертовщина! — подал голос высокий полковник, прокашливаясь. — Вы не скажете мне, что это значит?

— Иконы. Горизов их коллекционировал.

— Странная фантазия, — тихо, невольно понижая голос, произнес полковник, не решаясь выйти из комнаты, и, рассердившись на себя, сказал громко: — Сидоров! Переписать и запломбировать. Черт знает, это, наверное, имеет ценность.

— Несомненно, очень большую. Горизов знал толк в таких вещах.

— Он ведь сын крестьянина.

— По анкете — крестьянина.

— Странно, очень странно. Вот не ожидал.

— Мы всегда чего-нибудь не ожидаем, Трофим Алексеевич.

Полковник быстро взглянул, посторонился, пропуская Юлию Сергеевну вперед.

Главное, к Юлии Сергеевне не приходила необходимая ясность, и она держалась настороже, иногда нервы начинали сдавать. Ей приходилось успевать многое. Сказывалась внутренняя самодисциплина, желание по-настоящему во все вникнуть и во всем разобраться. Она достаточно хорошо знала область и раньше, — теперь ей каждый день, каждый час приходилось узнавать новых людей, сталкиваться с новыми проблемами, и в ней постепенно нарастал острый, в чем-то болезненный, интерес к происходящему. Она сравнивала и анализировала, внутренне в ней росло сопротивление, хотя она и понимала закономерность происходящего и невозможность сделать иначе. Дмитрий, Дербачев, Горизов — все они оставили в ее душе свой след, все они как-то отступили перед напряженностью событий. Правда, мысли о Дербачеве беспокоили, но это — особый разговор.

Что бы ни происходило и ни произошло в будущем и какие бы изменения ни потрясали все вокруг, главное все-таки оставалось. Пусть, когда он жил, все было яснее, определеннее и проще, главное все-таки не могло исчезнуть. Была и оставалась работа, работа во имя партии. Партия оставалась, жизнь, не считаясь ни с чем, ни с кем, продолжала бурлить вокруг, и ее не смогут оборвать никакие траурные крепы, хоть опутай ими всю землю. И она, Юлия Сергеевна, продолжала нести ответственность на своем участке за то, чтобы жизнь никогда не останавливалась, не сползала назад. Это то единственное, на что можно рассчитывать, что никогда не подведет. Нужно работать. Нужно все утопить в работе, ее не раз это спасало, авось вывезет и теперь.

Приезд специальной комиссии из ЦК по делу Горизова и все, что она узнала, еще больше укрепили ее в одном. Нужно не оглядываться, стиснуть зубы и делать свое. Несмотря ни на что, делать свое. Вспомнилась стычка с Клепановым на днях, во время короткого совещания по подготовке к началу строительства межколхозной Осторецкой ГЭС. В зыбком, шатающемся мире это было реальное дело, выношенное ею дитя, оно крепче всего остального связывало ее с землей и с жизнью, и она не собиралась отказываться от него, отступать. Она внесла конкретные предложения по ускорению сроков строительства, привела массу доводов.