Николай Москвин - Конец старой школы

Антон Телегин встал на три урока за неуместное рассуждение о полученном коле. Не рассуждать! Единица продумана и взвешена. Кроме того, дважды занесена: в классный журнал и в зеленую книжечку. Не рассуждать! Встать на три урока!

Телегин стоит нарочито напыженно, выкатив грудь, отведя назад угловатые плечи. Но локоть незаметно оперся о подоконник: так легче. В профиль Телегин красив: прямая линия лба и носа. Со стороны Бурга у Телегина острое, как бы разрезающее воздух, лицо.

Черных и Плясов стоят за стрельбу из рогаток на немецком.

Венька Плясов ухитрился стрелять и стоя на уроках Бурга — даже удобнее: шире горизонт. Но Бернард Эразмович вторично поймал Плясова. Верхний розовенький шар густо облился багровым. Шар багровел, придумывая что-нибудь уничтожающее, каторжное — и:

— Встать до конца года!

Хотел сказать: «до конца Реального», но книжечка-мир не вмещает этого, она охватывает только один год бурговской жизни.

Класс покорен и тих. Даже наказанные несут смиренно свое наказание.

Уже дежурный назвал отсутствующих, и Бург дважды — в журнал и книжечку — сделал пометки об этом. Уже объяснен будущий урок. Сейчас Бернард Эразмович запишет на доске урок к следующему разу и начнет спрашивать (когда выбирает фамилию, черный карандашик из зеленой книжечки — игривым пропеллером между пальцами).

Бург с открытой книжечкой катится с кафедры к доске. Берет самый длинный и тонкий кусок мела. Подносит близко к глазам, внимательно разглядывает, изучает будто: съедобно ли? Вкусно ли будет? Взмахивает рукой — и буква за буквой начинает стройку готического частокола.

«На субботу 23 октября. Хрестомат. Глезер и…

Что это?

…и Пецольд…»

Что такое? Далекий гудок оружейного завода или…

«…Часть 1-я, § …»

Гул наполняет комнату. Басом загудели классные окна. Бург бросает мел, и синий шар поворачивается блестящими пуговицами к классу:

— Что это-о такое?

Бург смотрит на класс, класс — на Бурга. Ничего нет. Двадцать восемь за партами старательно записывают. Все хорошо, но… неуловимый гул наполняет комнату. Рты закрыты — гул идет откуда-то из животов, из-под парт:

У-у-у…

Плясов кончил записывать (последнее: «Часть 1-я, §…» ), выпрямился и в упор, не мигая смотрит на Бурга.

У-у-у…

Гудит Телегин, гудят Феодор и Черных. Гудят сидящие — гудит весь класс. Брусников кончил записывать (последнее: «Часть 1-я, §…» ), листает хрестоматию. «До чего здорово получается, рот закрыт, а звук есть…» Звенит в ушах. Нос забирает воздух, и вязкая волна гула вздымается на бас:

У-у-у…

Шары катятся на кафедру. Книжечкой — сильно об стол. Шлепок разрезает гул, но на мгновенье: он снова плывет к кафедре. Ножка-коротышка об пол:

— Встать!!

Встает весь класс. И вдруг тишина. Бург кивает головой на левый ряд. Там — высокий ученик с маленькой, как бы чужой головой, бледные щеки вздуты, точно за каждой щекой спрятано по сливе.

— Тутеев, сядьте.

Первый ученик есть и первый ученик по поведению — Тутеев не мог гудеть. Что это?

У-у-у…

Где-то снова родившийся гул бурно, мстительно смывает минуты молчанья. На отрезанном, захлестывающемся острове-кафедре оторопелый Бург листает книжечку (здесь, может быть, рецепт, может быть, здесь спасенье…).

У-у-у…

Вдруг сквозь гул — из коридора радостно звонок-освободитель.

Довольно!

Отчетливая тишина. Звонок трепыхнулся, успокаивающе звякнул и стих.

В еще звенящей тишине катятся взволнованные шары к двери: скорее, скорее в учительскую, весь класс — в штрафной журнал… ну да, кроме… первый ученик есть и первый ученик по поведению, он не мог…

Громыхая партами, с неутихшим гулом в ушах, летит буйное племя стриженых, веснушчатых, курносых в коридор…

Ура! Розданные в прошлый урок колы-кнуты отомщены, ура!

В коридоры, в зал, на этажи…

На доске забыт недостроенный готический частокол:

«На субботу 23 октября. Хрестомат. Глезер и Пецольд, часть 1-я, §…»

Книжечка-мир, какой же параграф?

Это уже не первый раз. Илья Петрович Вырыпаев раскрывает классный журнал и долго смотрит на список учеников. Смотрит упорно, изумленно, будто на невиданное чудо. Это его губит. Когда человек пьян или не выспался, читать трудно.

Вырыпаев — все ниже и ниже над списком. Со стороны парт (невольное уважение к человеку на кафедре) — надежда: близорукость. Но через миг ясно: Вырыпаев мягко стукается носом о стол и… просыпается. Голова обиженно поднимается.

Смятое, словно придорожная консервная банка, лицо теперь явно, отчетливо обозревается всем классом. Осовелые глаза с трудом, но широко раскрыты — Илья Петрович нагоняет бодрость. Но ряды, строчки ученических голов — те же усыпляющие, губительные буквы, и на глаза снова опускается сон…

Вырыпаев мотает головой, вскакивает. Надо говорить, двигаться, иначе…

— Прошлый раз мы-ых… хг (слова першат в горле, как продавленная пробка в бутылке)… Мы… хы-ых… заговорили о десятичных дробях… Что значит десятичные? Ну, скажите вот вы!

Буро-синий дрожащий палец — в гущу голов.

Телегин обернулся к Лисенко, Лисенко к Павлову, Павлов к Телегину. Кого спрашивают?

— Ну, вот вы, вы! — Палец ближе и нетерпеливее…

Абрамка Лисенко солидно встает. На бледном, бескровном лице японские, раскосо-узкие глаза. Отчетливо, не спеша, буква в букву:

— Десятичные — это значит кратные десяти. Кратные десяти — это значит без остатка делятся на десять. Без остатка делятся на десять — это значит…

— Хорошо! Довольно…

Вырыпаев проводит правой рукой по воздуху, словно зачеркивает Лисенко. Так дирижер усмиряет барабан в оркестре.

— Теперь вот вы скажите!

Колеблющийся палец через комнату — вдаль. Сейчас уж совсем не понять.

Брусников переглядывается с Черных. Встают оба.

Не замечая вставших, быстро, будто боясь опоздать, встает впереди Тутеев. Его молочные вздутые щеки — точно по сливе за щекой — уже пришли в движение, губы уже…

Теперь не утерпеть! Стоят трое. Такой замечательный случай!.. Еще, еще! Вскакивает пунцовый Кленовский, Аркович, вертлявый Пушаков… Еще!..

Сергей Феодор, Щукин, еще…

Левый ряд парт опустел. Все стоят, кроме читающего длинноволосого Гришина. Через комнату, в правом ряду, оголтело вскакивает невыдержавший Плясов. Когда Тутеев видит, что встал Плясов, — для него все ясно. Тутеев садится. Первый ученик есть и первый ученик по поведению.

Вырыпаев проводит рукой по воздуху и зачеркивает Плясова. Это просто фокус: вот сейчас стоял длинноногий Плясов — и его уже нет (китайцы-фокусники: «Только что было — только что нет!»). Илья Петрович поднимает левую руку и решительно зачеркивает всех вставших левых. С громом, от которого прыгают парты, садятся. Вырыпаев на трясущихся согнутых ногах подходит и дотрагивается до плеча читающего Гришина: