Николай Евдокимов - Конец ночи

Иван Хатынов остался один среди неизвестных полей и пустых, брошенных деревень. Однополчане ушли на восток, не устояв против натиска врага. Они ушли, занеся Ивана в списки убитых, потому что видели, как, забросав гранатами немецкий танк, он упал, раскинув руки, да так и остался лежать неподвижно.

Но Иван не погиб. Он встал и, осторожно вбирая воздух простреленной грудью, тоже побрел на восток. Он долго шел один по вспаханной снарядами дорого. Дым пожарищ висел в воздухе, пронзительно кричали стрижи и ласточки, кружась над обломками своих опаленных гнезд. Но Иван не смотрел на них, потому что не хватило бы слез оплакивать все, что он видел вокруг.

Потом он отдыхал, сидя на траве, и его догнала подвода, запряженная старой костлявой лошадью с отвислыми губами. За телегой шли беременная женщина с выпученными глазами и мужик в новых брюках и белой выстиранной рубахе. Наверно, обрядился на всякий случай, если настигнет где-нибудь смерть.

Женщина часто останавливалась и садилась отдыхать, положив тяжелые ладони на большой, вздутый живот.

— Настя, может, сундук сбросим, сядешь? — спрашивал мужик, но Настя, не глядя на него, плаксиво отвечала:

— Жалко, Саша, подождем немного. Далеко, чай, немец.

Но немец был близко. Он вынырнул из облаков, покружился и выпустил пулеметную очередь по одинокой телеге. Схватившись за голову, упал мужик, женщина закричала, поползла в кусты. Лошадь пошевелила обвислыми губами, со свистом забрала легкими воздух, словно всхлипнула, и тяжело осела на землю.

Самолет улетел.

Иван поднялся из канавы, погрозил кулаком в небо, скосил глаза на убитого мужика и снова пошел по дороге. И, хотя исходило от земли тепло нагретых солнцем трав, Ивану с каждым шагом становилось холоднее. Он старался идти быстрее, но ноги тяжелели и уже не повиновались ему. Он сердился на свою слабость, с тревогой прислушиваясь, как шевелится и растет в груди маленький осколок металла от немецкой гранаты. Чтобы сберечь оставшиеся силы, Иван стал отдыхать через каждые несколько шагов. Но все короче и короче становились расстояния между привалами. И однажды, поборов в себе желание устроиться поудобнее в траве и спать… спать… он встал, хотел приподнять с земли шинель и не смог. Никогда раньше не замечал он ее тяжести. Опираясь на винтовку, как на палку, Хатынов побрел дальше в одной гимнастерке. Но скоро и гимнастерка стала тяжела. И тогда понял Иван, что теперь уже не догонит своих товарищей.

Надвигалась ночь. Иван уже не мог идти и лежал у дороги, ожидая, как избавления, смерти.

От земли пахло сыростью и травой, пропитанной пылью и бензином. Где-то громко и тревожно кричала птица, крик ее суетливо разносило по ветру эхо.

Что-то хрустнуло на дороге. Иван замер, вглядываясь в темноту. Вдали показался человек. Он шел медленно, едва различимый в ночном сумраке.

— А ведь ты к смерти идешь, гадюка, — прошептал Хатынов, ощутив в себе странную бодрость, забыв о кровоточащей ране, — с тобой-то с одним я справлюсь!

Он подтянул винтовку и прильнул к ней в ожидании. Человек приближался, и Хатынову показалось, что он ясно видит немца. Не имея силы сдерживать себя больше, он выстрелил. Человек отпрыгнул в сторону, упал.

— Врешь, сволочь, не уйдешь!

Но человек вдруг приподнял голову, крикнул:

— Брось стрелять, черт! Сдурел, что ли?

«Свой», — подумал Иван и, слабея, уткнул голову в дорожную пыль.

Человек подошел, наклонился, сказал:

— Чуть не убил. А я уж думал, нет никого из наших на этой землице-то. Один Бабкин остался. Это я, Кузьма Бабкин. Ты меня знаешь?

И, поняв, что Иван ранен, стал быстро его ощупывать:

— Я, брат, тебя моментально вылечу. Будь спокоен.

— Отойди! — сердито сказал Иван.

Сознание своей вины перед этим человеком обожгло его. Он сердился на себя за свою горячность. Сердился и на этого человека за то, что он лишил его возможности, может быть последней, расправиться с немцем.

— Ты не рыпайся, Кузьме Бабкину, брат, четыреста семь человек здоровьем обязаны.

Ивану хотелось остаться одному в свой смертный час, и, взглянув в лицо склонившемуся над ним человеку, он сказал зло:

— Не трогай меня, уходи! — и приподнялся, чтобы отползти, но упал и потерял сознание.

Бабкин осторожно оттащил его от дороги в кусты. Потом спокойно, неторопливо достал из кармана бинт, закатал Ивану гимнастерку и перевязал рану. Марля под руками набухала, становилась теплой и влажной. Бабкин скинул с себя шинель и укрыл ею Ивана.

Хатынов не скоро пришел в себя, а когда очнулся, увидел в небе луну. В ее свете нежно сверкала земля, будто тонкий ледок искрился в лучах солнца. Ивану было легко, боли он не чувствовал. Ему показалось, что хватит еще сил у него, чтоб продолжать дальше путь.

— Ну вот, — сказал, улыбаясь, Бабкин, — теперь заживет ранка, обрастет мясцом.

— Ты кто? — спросил Иван.

— Солдат. Своих догоняю.

— Вижу, что солдат. Санитар, что ли?

— Что он, санитар-то? — усмехнулся Бабкин. — Я, брат, может, к медицине с детства рожденный. Я в полку всех лечил, к доктору не идут, ко мне бегут: «Вылечи, Кузьма», — и лечил. Я, брат, любую болезнь исцелял и тебя вот вылечил.

— Правда, — сказал Иван, — как рукой сняло…

— Это я, брат, наговоры знаю.

Бабкин говорил тихо, снисходительным голосом. Был он худ, узкоплеч, и необыкновенно маленькой казалась его стриженая продолговатая голова с узеньким морщинистым личиком. Странно было видеть на этом лице большие и глубокие, впавшие в орбиты глаза. Пахло от Бабкина табаком, потом и еще чем-то резким, напомнившим Хатынову запах овчины в избе. Иван вдохнул этот запах и подумал с тревогой: «Надо идти». Ему показалось страшным, что он мог остаться один здесь, в нескольких километрах от наступающих немцев, и найти смерть, так и не побывав снова в родных местах.

— Идти надо, — сказал он и, стараясь не дышать, чтобы не потревожить рану, стал подниматься с земли.

Но идти он не мог. С первым же шагом заныла грудь, будто облили ее кипятком. Тонкая пленка, уже покрывшая ранку, не вынесла напряжения и лопнула. Теплая кровь, как скользкий паук, поползла по животу к ногам.

— Держись за меня, — сказал Бабкин, подхватил Ивана и попробовал было взвалить его себе на спину. — Держись, солдат!

— Не могу… — сказал Иван и, охнув, снова опустился на землю.

Он слышал тихий голос Бабкина и, хотя знал, что не сможет сейчас подняться, не хотел, чтобы Бабкин понял это. Мысль о том, что тот может уйти, оставить его одного, пугала Ивана. Морщась от боли, он сказал: