Николай Евдокимов - Конец ночи

Но захрипел, рванул гимнастерку и упал на руки Бабкину. На губах у него выступила пена.

— Чегой-то он? — вскрикнула Настя.

— Дыши, браток, — говорил Бабкин, стараясь приподнять Ивана, — дыши!

— Никак, помер? — робко спросила Настя. — Что ж делать-то будем?

Бабкин молчал.

Настя наклонилась над Иваном, прислушалась к его дыханию.

— А он живой, дышит, — сказала она, и ничего не отразилось в ее голосе — ни радости, ни сожаления.

Вдруг она выпрямилась и с застывшим от страха лицом прислушалась: где-то вдали тяжело гудел мотор.

— Немец. Дождалися! — вскрикнула она, прижимая к груди девочку.

Иван услышал крик ребенка, открыл глаза и сразу все вспомнил. Он знал, что мешает этим людям, что они ждут, когда он освободит их.

— Бабкин, уходи, — сказал он, — слышишь!

Бабкин молчал, угрюмо смотря на дорогу.

— Слышишь, — хрипел Иван, — к чертовой матери… уходи…

Шум мотора нарастал с каждой минутой, он падал в ночь гулко, покрыв все остальные звуки. Иван тоже услышал его и сразу решил, что это наконец приближается его избавление. Ехал танк. Один. Наверное, разведчик. Его хорошо было видно на освещенной луной дороге.

— В кусты, баба, живо! — крикнул Бабкин. — Вставай… живо!

Иван перевернулся на живот, встал на четвереньки и отчаянным рывком поднялся на ноги. Прямой, как дерево, побагровевший, он, задыхаясь, подошел к Бабкину. Тот стоял за кустом, прижимая к груди гранату.

— Куда ты, — испуганно спросил Бабкин, — сдурел, что ли? Ложись!

— Гранату! Дай! — сказал Иван. Глаза его были как две раны, полные крови.

— Ложись, черт! — крикнул Бабкин, но взглянул Ивану в лицо и протянул гранату.

Иван шатался, путался ногами в высокой траве и хрипел, пробираясь к дороге. Он яростно и в то же время беспомощно размахивал руками.

Танк приближался, тяжело пережевывая гусеницами землю. Огромная тень прыгала рядом с ним, обнимая деревья и травы. Иван вышел на дорогу и остановился, покачиваясь на широко раздвинутых ногах. Его заметили из танка и выстрелили. Он упал, приподнялся, прополз немного, но снова упал.

Танк мчался, не сбавляя скорости, и, когда он был уже рядом, Иван выбросил вперед руку и толкнул перед собой гранату. Она покатилась и взорвалась под гусеницами машины. Танк вздрогнул, но еще шел вперед. Иван зажмурился, подтянул ноги и съежился. Машина повисла над ним, но взревела мотором, отвалилась назад и остановилась.

Сначала все было тихо. Потом, скрипя, приподнялся в танке люк, и из башни высунулся человек.

— Ну, молись, сволочь, богу, — заорал Бабкин, припал к винтовке и выстрелил.

…Иван долго слышал чьи-то голоса, какой-то грохот, чувствовал, как его тащили куда-то, но все это не задерживалось в сознании, будто происходило вдалеке и совсем не с ним. Он лежал в оцепенении, не имея сил и желания поднять веки. Но когда он все же открыл глаза, то увидел; что уже рассвело и сам он лежит на прежнем месте, в кустах, а на дороге горит танк. То, что уже рассвет, удивило его: ему казалось, что так, без мыслей и чувств, он пролежал всего несколько минут.

Рядом, уткнувшись лицом в колени, сидел Бабкин. Голова его была перевязана взбухшим, покрасневшим от крови бинтом. Под деревом, разметав руки, спала Настя, почти закрыв своим телом девочку. Иван шевельнулся, и Бабкин наклонился над ним.

— Живой? — спросил он и поправил шинель, которой был укрыт Иван.

Ногам Ивана стало холодно, он попытался поднять их и почувствовал, что не может. Бабкин заметил его движение:

— Ты что, друг? Или вовсе худо?

Иван не ответил. Странным показалось ему, что он умирает, потому что все было так просто и обыкновенно вокруг: деревья покачивали листьями, пахло грибной плесенью, нежно розовела на горизонте заря, — и он решил, что не такая это страшная штука — смерть, как о ней говорят люди.

— Ты что? Больно? — спросил Бабкин и, как ребенка, погладил Ивана по голове.

Иван, хотя и слышал его слова, но уже не понимал их смысла.

Он видел, как идет по широкому полю куда-то вдаль. Он не слышал, как проснулась девочка и кричала, не чувствовал, как сложил ему на груди руки Бабкин и натянул на лицо шинель. Он шел все вдаль и вдаль. Потом остановился и лег на землю, раскинув руки, словно обнимая ее, и прижался к ней, целуя и плача слезами радости и удовлетворения…

В избе было душно. Павел распахнул дверь, но старик не переставал жаловаться, что ему не хватает воздуха. Он лежал, разметав по одеялу сухие коричневые руки.

В окне о стекло билась муха. Она жужжала тревожно и жалобно.

— Убери ее, — сказал старик.

Павел накрыл муху ладонью. Она заметалась, зажужжала еще громче и затихла, зажатая в кулаке.

— Не дави, — сказал старик, — выпусти.

Павел разжал пальцы. Муха рванулась к потолку, покружилась и вылетела в раскрытую дверь. Старик посмотрел ей вслед, устало закрыл глаза.

— Может, не брать корову, отец? — спросил Павел.

Старик закашлялся, лицо покраснело, на висках надулись вены. Он откинул одеяло и долго лежал, неподвижно глядя в потолок.

— О себе думай, — наконец сказал он, — на фронт ведь возвращаешься. А я ничего… я еще крепкий.

Павел хотел что-то сказать, но не сказал, вышел во двор.

На дороге возле избы валялся заржавленный остов разбитой немецкой машины. Белоголовый мальчик в широких не по росту штанах раскачивал из стороны в сторону колесо, стараясь снять его с изогнутой, скрипящей оси. Делал он это молча, сосредоточенно, приоткрыв от напряжения рот, из носа тянулась к губам длинная белая струйка. Мимо него пробежала девочка, остановилась, засунув палец в рот, рассудительно спросила:

— Да на што оно тебе? — И увидела Павла. — Ой, дядя Паша! — удивленно воскликнула она.

Павел смотрел на нее и не узнавал.

— Чья ж ты такая? Вы тут повыросли все…

— Да я ж Зина Кучумова. А вы с войны?

— С войны, — ответил Павел.

— А у нас изба погорела, и бревнушка не осталось, — жалостливо сказала Зина, но тут же радостно сообщила: — А папка без ноги с фронта вернулся, заходите до нас, — и побежала, шлепая босыми ногами по вязкой пыли.

Где-то высоко в небе будто струна зазвенела. Тихий шелестящий звон повис в воздухе. Павел запрокинул голову — из-за облака, широко размахивая крыльями, вереницей вылетали перелетные птицы.

Мальчик тоже стоял, смотря в холодное, слепящее солнцем небо.

— Тятя, улетают, — крикнул он.

— Осень уже, — сказал Павел, а сам подумал, что снова ему придется быть на фронте в самые морозы.

Подул ветер, принес откуда-то густой запах свежевспаханной земли и терпкий аромат позднего сена. За деревней на полусгоревшей крыше разбитого бомбой дома стоял одноногий аист, неподвижный, точно вылепленный из глины. Узенькая речушка, пересекая поле, тонкой лентой тянулась к горизонту. Ни одного деревца не росло по ее берегам, и, сиротливо извиваясь, она терялась где-то за холмами.