Еремей Айпин - В ожидании первого снега

Но все-таки беспокойство осторожно закрадывалось в душу: даже ночью он чувствовал всем телом, как с севера из-за далеких болот надвигается на тайгу осень, а за ней — день первозимья, самый дорогой для охотника день. Вот и снятся уже легконогие олени, хрусткие серебряные снега. Новый год и дедушка Кавахн-ики.

У каждого человека должна быть своя песня, сначала детская, а потом взрослая. Микуль еще не сложил свою песню. А дед Кавахн-ики, бывало, пророчил внуку счастливую песню, быть может, самую счастливую, какая когда-либо звучала на земле. О чем эта песня?! О жизни и о счастье. Может быть, о тайге и о нефти. И сегодня ночью дед напомнил, чтобы внук побыстрее сложил свою думу-песню. Микулю приснился зимний сон. Он увидел, как упряжка деда мчалась за звездами, обгоняя быстрые ветры, деревья и снежный вихрь. Застоявшиеся олени, словно крылатые птицы, парили меж высоких облаков. На их гордых рогах запуталась улыбчивая, умытая декабрьским морозцем, круглоликая Луна. Она чуть покачивалась в такт оленьему бегу. И охотник не решался поднять хорей, чтобы не зацепить ненароком небесное светило, так ярко освещавшее дорогу и путника.

Он спешил, он очень спешил в свой таежный Поселок. Сегодня весь день наряжали в школе елку. А вечером, когда спустятся сумерки, зажгутся фонари и вокруг елки пойдет хоровод, поскачут зайчики, медведи, лисы и другие неведомые звери-птицы.

Среди них, конечно, будет и его внук Микуль, спрячется за «лицом» какого-нибудь зверя. Но дед, на то он и следопыт, все равно узнает внука среди детворы. Поглаживая седую бородку, будет сидеть у стены среди охотников и смотреть, как резвятся дети. Уши ловят негромкую музыку, детский смех, серебряный звон елочных игрушек и шелест снежинок о стекло школьного окна. Ему уже видится, как после праздника внук принесет ему диковинный кулек с подарками Деда Мороза, и он умчит мальчишку в свое охотничье зимовье, чтобы за время каникул познакомить его с языком тайги.

Так было в прошлый год, так будет и в этом году!

Старик взглянул на звездное небо и тихонько запел. У него было три думы, три песни. Первая дума-песня уводила его назад, в далекое прошлое. Вот в такую же гулкую прозрачную ночь он вытащил отца-охотника из медвежьей берлоги, куда тот провалился в темноте, до восхода Луны. Потом затащил его обратно, ибо без огня в тайге не просто выжить, а в берлоге хорошая подстилка. Сидел и ждал утра, и не знал, что ждет Дня Нового Года. В его народе тогда и слухов не было, что есть такой праздник — Илып Ол Хатл — День Нового Года. Знали только одно, что в середине зимы медведь просыпается в берлоге, пососет «большой палец», поворачивается на другой бок и снова засыпает до весны.

Вторая дума — это песня о себе. Вот рождается День Нового Года, вот я мчусь на упряжке белых оленей за этим днем, вот я мчусь так быстро, что подгоняю хореем золотую Луну. Но я, видно, все старею, все старею, старею: сегодня бежал за огненной хитрой лисой и совсем позабыл про День Нового Года, но лиса вдруг напомнила мне об этом, и я бросился домой запрягать оленей — спасибо лисе! Пусть и она, и заяц, и белка, и соболь проворный встречают и провожают этот большой День. А я встречу этот День с внуком у красивого и веселого дерева, которое зовут елкой.

И третья дума — это песня о внуке. Он учится в самом Большом доме Поселка, который, как и человек, имеет два имени — Школа-Интернат. Он, внук, уже одолел следы-строчки в толстой мудрой книжке «Букварь», и теперь ему все под силу…

Тут он оборвал свою думу-песню, повернул старческое лицо на небо — Курынг Воих [13] Курынг Воих — буквально: пеший (ногастый) зверь — созвездие Большой Медведицы (хант.). находился почти над головой: скоро приедет на звездной упряжке День Нового Года.

Старик взмахнул хореем — олени рванулись вперед. Далеко, между стволов сосен, замаячили огни Поселка. Там он услышит продолжение думы-песни о внуке…

Удивлялся Микуль: до нового года вон сколько дней, а надо же — зима уже напоминает, чтобы он вернулся на дедову тропу, чтобы сложил свою песню, А дед? Мудрый был старик, обо всем у него своя песня, а какую он песню сложил бы про буровую, про внука, который ушел на «железную работу»? Ведь он многое понимал и смотрел на жизнь как на восходящее солнце — в тайге становилось все теплее и светлее.

Тут с грохотом распахнулась дверь, и в балок ворвался Костик.

— Микуль! — заорал он радостно. — Я лосей убил! С бо-о-льшими рог-гами! Пойдем, разделать надо, ты умеешь! Тут недалеко, на бору. А рога-то, рога! Вот какие, глянь!

— Настоящий охотник так не кричит, — спокойно заметил Микуль. — Есть удача — хорошо, нет удачи — ничего не сделаешь. Не показывай радость и горесть, при себе надо держать…

— Не могу я держать! — вопил Костик. — Первый раз я лося убил. А рога-то! Жора не угостил шашлыком — я вас накормлю!

Микуль отыскал свой острый охотничий нож, сунул за пояс топорик, чтобы срубить жерди для переноски мяса, и вышел из балка.

Собрались все свободные от вахты рабочие и двинулись за Костиком. А тот не чуял под собой ног, захлебываясь, рассказывал:

— Их там было десятка полтора, смотрю, бегут прямо на меня. Ну, я сначала испугался, про тозовку забыл, рябчиков выслеживал. Потом вспомнил — рванул с плеча — хлобысть! — Не попал, руки тряслись. Потом еще — и опять мимо! А они уже близко. Тут я свалил одного, потом еще двух. Аж в жар бросило! В такой азарт вошел, в такой азарт! Кончились патрончики, а лоси-то убежали, не то бы я всех перестрелял, на год бы мяса хватило! Во… я вам не Жора!

— Ты даже рябчиков нам не приносил… — кряхтел Алексей Иванович. — Посмотрим, посмотрим, что ты добыл!

— Мне тоже что-то с трудом верится в твою добычу, Лирин, — сомневался Кузьмич. — Когда-то и я ходил на лосей, знаю, как их берут.

— По-моему, он там Гришиных жучек перестрелял! — вставил Березовский. — С радости они рогатыми показались.

— Не верите?! — кричал Костик. — Сейчас, сейчас! Вон, за теми кустами!

— Ты бы заместо лосей Жориного медведя разыскал, раз такой лихой охотник, — пробасил Гриша Резник. — А что лоси — они не рычат, когтей у них нет!

— Доберусь и до медведя! — пообещал Костик. — Когти-то у него есть, зато рогов нету! А рога мне — первейшее дело!

Микуль молчал. А когда увидел добычу Костика — трех подстреленных почти в упор оленей — двух важенок и олененка, у него перехватило дыхание. На уши тяжко давила тишина. Взгляд бессмысленно рыскал по поляне, перескакивая с туши на тушу, остановился на оленихе с белой отметиной на лбу. Она замирала на мгновение и снова начинала бить копытом по кроваво обнаженному корневищу сосны. В глазу, все еще выразительном и живом, металось опрокинутое небо, а на ресницы сползала предсмертная капля — в ней билось далекое беспомощное солнце.