Соломон Смоляницкий - Майские ветры

Ну, а Вика? Она действительно в тот год даже не пыталась поступать в институт, а в октябре начала работать в больнице.

Держится она спокойно, ровно, приветливо. Но иногда, разговаривая с ней, вы вдруг чувствуете, что она уходит в себя, глаза становятся словно глубже и смотрят мимо вас. Так может продолжаться долго, пока вы снова не спросите ее о чем-нибудь. Мария Игнатьевна говорит, что это понемногу пройдет.

Недавно я снова побывал в этом городке, цвели тополя и все было бело от тополиного пуха, как в то лето. Жаль, что не удалось повидать Вику — в тот день она дежурила в больнице.

В Крыму была весна, они были вдвоем, и она не хотела ни о чем думать.

Кругом все цвело. Волны зелени полыхали красными, оранжевыми, сиреневыми пятнами. Силуэты далеких гор тонули в мерцающей розовато-фиолетовой дымке. Внизу сверкало синее-синее море. Подальше от берега оно светлело, голубело, все больше и больше, а потом сливалось с небом. Линия горизонта была почти неразличима, но казалось — именно оттуда исходит это нестерпимо яркое сияние воздуха и света.

Она взглядывала на его лицо, когда они выходили из дома и останавливались, прежде чем спуститься вниз, и он, чувствуя это, сжимал ее руку. Они молчали, слова были не нужны. Она любила его лицо с резкими чертами, казавшееся замкнутым и преображающееся будто от внутреннего света, когда он смотрел на нее. Любила эту мгновенную перемену, любила в нем все, — голос, руки, его жажду видеть, знать, которую чувствовала и в себе.

Она гнала мысли о том, что их ждет в Москве, а дни шли, и она уже не могла не считать — сколько осталось. И каждый раз, когда проходил еще день, с болью что-то рвалось в ней, будто уходил, отдалялся и он, и она не могла удержать его. Не могла даже крикнуть, пошевелиться, словно голос не слушался ее и немота отчаяния сковала движения.

А кругом было все то же: буйствовала весна, и горячее солнце заливало землю, и они гуляли, ездили, и все боялись что-то упустить, чего-то не увидеть, не почувствовать.

Четыре, три, два…

Накануне ее отъезда они поехали в горы. Машина шла вверх, горы уже заслонили море, и тишина все больше заполняла пространство, и уже тянуло влажным холодом из ущелья. Она молчала и, положив ладонь сверху на его руку, все смотрела то на далекие синеватые вершины, то на бурые, красные обнажения в трещинах и расщелинах, все ближе подступавшие к дороге.

Когда они вышли из машины и остались одни, их ошеломила тишина. Они остановились, не решаясь идти дальше. Он обнял ее за плечи, и они долго стояли так, прислушиваясь, пока не почувствовали, что эта тишина уже вошла в них и подчинила себе. Она мягко качала их на своих волнах и несла куда-то, и не было берега, не было ничего, кроме этой тишины.

Они пошли вверх по дорожке, которая вела в ущелье, и услышали далекий рассыпающийся звон. Стало темнее — скальные, выступы, нависшие над ними, закрыли небо. Потом они опять увидели облака, деревья на склоне и падающую, струящуюся по камням воду.

Они сели на камень у самой воды. И снова тишина подняла и понесла их. Неужели это кончится? — подумала она.

— Хорошо, что и берега нет, — сказал он.

Она положила, голову ему на плечо, и он обнял ее, и пальцы сплелись, и она почувствовала себя маленькой, как всегда, когда он обнимал ее, и волны несли и качали их, и не было берега…

Облака закрыли солнце, потянуло холодом. Она подняла голову и вздохнула.

— Ты что? — спросил он.

Не думать, приказала она себе. Ну да, опять не думать; чтобы не испортить эту минуту, и еще одну, но ведь настанет и последняя. А она уже настала — вдруг с беспощадной ясностью пронзило ее, — потому что больше уже не повторится это. Им оставалось одно — он должен решить. Все оборвать, все сжечь, и уйти, и не оглянуться. У нее сжалось сердце от одной мысли, что он может быть с ней всегда. И она будет ждать его вечерами, и открывать ему дверь, и что-то поручать сделать для дома, их дома… И то, что открылось им, не кончится, и будет еще другое…

Горы, обступившие их, гряда за грядой, уходили вверх и где-то очень далеко, над облаками, подернутые дымкой, синели и самые высокие вершины.

Тишина шла оттуда, от этих гор, недоступных, немыслимо далеких.

А вблизи, за черным провалом, цепляясь за каменистый склон, стояли деревья. Ей отчетливо виделись узловатые, в наростах корни, бронзовые стволы, ветви с темно-зеленой хвоей.

Отдаляясь, горы словно очищались от всего случайного.

«И мы сейчас так, — подумала она, — есть только мы. Вдвоем. А там…» Она закрыла глаза и снова услышала легкий звон разбивающейся о камень воды. А потом опять — тишину, и опять ощутила себя маленькой, и еще тесней прижалась к нему. Она не хотела отпускать эти минуты. Его пальцы коснулись ее волос, щеки, губ, и она подняла глаза. Никогда еще не видала она его лицо таким напряженным. Он почувствовал, что она смотрит на него и повернулся к ней.

— Пойдем. Пора…

…В Москве он позвонил ей в тот же день, когда приехал. Они условились встретиться, но уже не было у нее того радостного возбуждения, когда она шла к нему, потому что опять они расстанутся, и опять она будет ждать, когда он позвонит, и когда позвонит еще, и не сможет ни о чем думать и будет ждать. Она чувствовала, что устала, у нее не было больше сил, то, что она пережила там, в горах, словно обескровило ее. Иногда со страхом она ощущала, как в душе поднимается незнакомое чувство к нему, и только встречи с ним возвращали ее к прежнему, и ей снова верилось, хотелось верить.

Однажды он позвонил ей, когда у нее были гости — теперь он уже не знал, с кем она встречается, — и он почувствовал, что сейчас ей не до него.

— Повидаемся завтра?

— Посмотрим, — она помедлила, — позвони…

Голос был чужим, холодным, и он взорвался.

— Знаешь что, — сказала она, — может, там отдохнуть друг от друга?

Он помедлил.

— Хорошо. Позвони сама. Когда захочешь.

Как просто он это сказал, как легко. Она ощутила холодную пустоту. Машинально положила трубку, долго стояла так. И вдруг спросила себя:

— Как же теперь?

Шли дни, он не видел ее, и были минуты, когда он не думал о ней, но смутно ощущал, как растет в нем чувство ожидания, как будто она была очень далеко, но должна вернуться, приехать, и надо только дождаться. Он дождется — разве время может разлучить их? Было и другое: он знал, когда они встретятся, опять встанет между ними то же, и нужно будет решать, все равно решать, и никуда от этого не уйти, и он не торопил время, как будто набирался сил для этого решения, и еще, может быть, просто душа требовала отдыха.

Но наступил день, который он хорошо помнил, — день ее рождения. Он пошел давать телеграмму и долго не мог найти слов. Он часто мысленно разговаривал с ней, а теперь не находил слов, как будто потерял ее волну, и не знал, что сказать, чтобы она услышала его. Ему стало страшно — неужели и вправду время что-то изменило?