Соломон Смоляницкий - Майские ветры

К удовольствию хозяина я мог поддержать этот разговор. И действительно, Анна Сергеевна хоть кого могла удивить превосходной музыкальной памятью. С ней можно было свободно говорить о секвенциях или о движении мелодии по ступеням, о тональностях, модуляции и прочих премудростях, а уж учебник гармонии она, и верно, знала назубок!

…Странный был этот разговор: мы, как на экзамене, боясь ошибиться, вспоминали классические примеры различных гармонических решений, а Меркушев молчал, жадно вслушиваясь в нашу беседу.

Девочка уснула у него на коленях, и он, медленно и осторожно поглаживая ее волосы, сидел, не шевелясь, изредка вставляя какое-нибудь слово.

— А ведь тебе пора отдыхать, — вдруг спохватилась Анна Сергеевна, — да и вы устали с дороги…

Но мы оба решительно запротестовали, и Анна Сергеевна, взяв дочку, вышла в другую комнату.

В окно по-прежнему барабанил дождь. Меркушев долго молчал. А потом как-то сам собой возник у нас разговор о далеких фронтовых годах. И то ли эти воспоминания так разволновали его, расположили к откровенности, к задушевной беседе, то ли так подействовало тепло семейного уюта после нелегкого трудового дня — не знаю, но только далеко за полночь затянулся рассказ о его жизни…

— Не знаю, как это назвать, по-моему, и слов таких на человеческом языке не существует, когда испытываешь не отчаяние, даже не безразличие, — нет, а просто чувствуешь вокруг себя пустоту, страшную, бесконечную… Ты живешь — ешь, спишь, передвигаешься, но тебя нет, это не ты, это какой-то механизм ест, пьет, спит и даже думает вместо тебя…

Вот так было со мной, когда я понял, что ранение принесло мне худшее: безвозвратную слепоту. Хотел ли я смерти? Наверное, да. Но, кажется, я ничего не хотел, вообще ничего…

Тогда-то в госпитале и нашла меня моя жена…

Меркушев замолчал. Что было потом? Всего тремя словами можно ответить на это: она вернула его к жизни. Но попробуй пойми, какой силой, каким прозрением она выбрала, быть может, единственный путь спасения?

А Меркушев говорил о том, как она заставила его поступить в музыкальную школу по классу баяна и прошла с ним все — от первой и до последней нотки, как она записала его первую песню и как они приехали сюда, на целину, и поселились недалеко от ее родных мест. Ее всегда тянуло вернуться в степь… А здесь как раз и началось то новое, что теперь называется одним словом — целина!

— «Нет, не тихо ты должен жить, не на покое, в уголке, — говорила она мне, — а в самой середке, чтобы люди тебя знали, чтоб ты был им нужен!»

А я спорил с ней, понимаете — спорил! Разве нужны песни на целине, разве нужен на целине учитель музыки? Но Аня оказалась сильней. Она ведь у меня сильная. И ведь права она: целина — это жизнь, большая жизнь! А в жизни нужна и песня, и музыка, и красота…

Только здесь я понял, что нужен этим ребятам — понимаете, нужен! И я к ним так привязался, что и не мыслю теперь жизни без них. А какие ребята, как тянутся они ко всему, что греет душу, с каким увлечением учатся находить в искусстве настоящее, искреннее, сильное… У нас ведь, знаете, не только хор да кружок по классу баяна. Мы еще организовали что-то вроде клуба любителей симфонической музыки…

И, помолчав немного, он медленно произнес:

— «Аня, Аня, жена музыканта. Помощница и друг». Да, так говорят… И говорят о ее красоте. А я другое знаю и другую ее красоту вижу…

…Когда я прилег, до рассвета оставалось часа два. Но сон не шел ко мне. В памяти все стояло иссеченное шрамом лицо Николая Меркушева, слышались его взволнованные слова, а то вдруг рядом с ним возникала она: то строгая, суровая Марфа, то милая Аня, Анюта, простая девушка и жена музыканта, красоту которой он, Меркушев, видит совсем не так, как все другие, зрячие.

Профсоюзный активист.

Солдаты.

БАО — батальон аэродромного обслуживания.

ШМАС — школа младших авиационных специалистов.