Зигмунд Скуиньш - Мужчина во цвете лет. Мемуары молодого человека

Я, кажется, упоминал, что в общем и целом я человек стеснительный, с ограниченным полем коммуникабельности. Вступать в разговор с людьми незнакомыми не в моих правилах. Мысль о знакомстве даже не всплыла в голове. Да и первый брошенный девушкой взгляд заставил остеречься: в нем не было ни вызывающего любопытства, ни ободряющей кокетливости. В глазах промелькнуло нечто похожее на страх: упаси меня бог, уж сюда никак не следовало садиться. Но было поздно. Она нарочно отворачивалась, чтобы украдкой, но придирчиво и основательно, следить за каждым моим движением. Как будто девушка мучительно вспоминала и не могла решить — похож или не похож я на сбежавшего из заключения опасного преступника, фотографию которого недавно показывали по телевидению.

Автобус наполнялся. Я уступил свое место бойкой на язык деревенской тетке. Мог, конечно, этого не делать, но я по опыту знаю, что в такие моменты намного лучше чувствую себя стоя, чем сидя.

Через несколько остановок автобус опять опустел. Я мог выбрать место по своему усмотрению. Но почему-то сел туда же. После чего девушка взглянула на меня особенно выразительно и спросила, не знаю ли я, как долго простоим в Иецаве.

Пока доехали до Риги, я узнал, что она собирала материал для курсовой работы в трех колхозах и под конец заблудилась. И тут откуда ни возьмись мотоциклист, узнав, в чем дело, он сказал: не могу вас бросить посреди дороги, не такой я человек. Ехали-ехали, потом остановились. Надо было залить горючего, объяснил мотоциклист. И выпил треть бутылки портвейна. Помчался дальше. В поле у дороги колхозники убирали свеклу. Завтра бригадир задаст мне жару, сказал мотоциклист, но раз я обещал, на автобус попадете, не такой я человек.

Она изучала медицину, а вместе с тем интересовалась народным врачеванием. Она говорила — можно ли себе представить латышскую культуру без дайн, без сказок, легенд? А народное врачевание позабыто, растеряно. Для Элины (так ее звали) сельская жизнь и сельский люд были взаимосвязаны с судьбой планеты. При въезде в Ригу разговор оборвался столь же внезапно, как и возник.

С автостанции прямой дорогой отправился к Зариню. Он понемногу приходил в себя, но все еще валялся на диване.

— Ну, был? Записал? Прекрасно! Командировку отметил? Это главное. Садись пить чай. Ты еще помнишь, какова на вкус настоящая копченая колбаса? Вот полюбуйся, что за товар! А маг задвинь под стол. Потом послушаю, чего ты там позаписал. Сейчас не то настроение.

Тогда меня такая злость взяла! Что ни говори, свинское отношение! Больше всего меня разозлило, что он не удосужился прослушать запись. Ну хотя бы ради приличия, элементарной вежливости. Впрочем, я отдавал себе отчет, что злость моя неглубока, непрочна. Стоило поостыть, и вновь ко мне вернулось добродушие. К тому же в такой пропорции, что все прежние суждения утратили силу. Точнее говоря, не казались столь бесспорными. Не слишком ли убоги мои представления? Не обкорнал ли я их умышленно своим наивным мальчишеским идеализмом? Не столько даже идеализмом, сколько упрощенностью, не принимающей в расчет многообразие жизненных ситуаций. Кто дал мне право корыстно использовать свои глупые домыслы для прикрытия обид, мелочности, малодушия? Быть может, меня влекла к Зариню смутная догадка, в его присутствии лишавшая меня покоя. Догадка о том, что, помимо моих представлений, существует некая иная правда — ее мне только предстоит открыть, уяснить, обнаружить, осознать. Правда куда более истинная, более реальная и емкая. Нечто такое, чего я пока не знаю, не понимаю, не угадываю. И тем не менее оно существует. Сходным образом на меня влияла только личность Зелмы. Не раз она опрокидывала все мои представления, не раз выходило так, что образ действия, мною в принципе не одобряемый и даже порицаемый, в поступках Зелмы обретал совсем иное качество. Это вовсе не значит, что в ее поступках я не способен был разглядеть дурную сторону. Дурное я видел, еще как. Но рядом с дурным Зелма всегда выставляла нечто такое, что в корне меняло картину. Совсем как в карточной игре: в любой комбинации на руках у Зелмы оказывался джокер.

Тогда, после поездки в Рундале, я сделал то, чего, наверно, делать не следовало: все рассказал матери. Не осуждая, не досадуя. Рассказал начистоту.

— Вообще он кажется мне человеком умным, интересным, — заключил я, — но временами я его не понимаю.

Мать сняла очки, потерла веки. Был у нее такой жест, означавший, что она устала и вскоре отправится спать.

— Да тут и понимать нечего, — сказала она. — Он эгоист. Ярко выраженный тип себялюбца.

Долго я раздумывал над словами матери, примеряя их, как новые башмаки, на свои представления. Надевая и снова снимая. Чтоб убедиться, годятся ли. Больше всего меня поразило, что при этом думал я не только о Янисе Зарине, но и о Зелме. И о себе.

Как это здорово — по какому-то вопросу знать больше других. Быть специалистом номер один на рубеже известного и неизвестного. Клином врубаться в неведомое.

Ланцманис — чемпион барокко в Латвии. В данный момент никто не угрожает его чемпионскому званию, а посему он состязается с самим собой. Показал ли сегодня Ланцманис лучший результат, чем Ланцманис вчерашний? Совершила ли мысль его за сегодня скачок хотя бы на одну идею? Стал ли острее угол подачи выводов?

Ланцманис и профессор Кронис во многом похожи. И не только внешне. Совершенно определенно в них есть спортивная жилка. Возможно, быть спортсменом — качество не столько даже физическое, сколько духовное. И отнюдь не связанное исключительно с молодостью. Не так давно я видел на улице Алфона Егера. Ему давно за шестьдесят. Но у Егера по сей день спортивная выправка.

На мой взгляд, люди делятся на две категории — на тех, кто живет безо всякой цели, и тех, кто верит в свое предназначение. Александр Ульянов считал предназначением своей жизни цареубийство. Юрис Алунан сосредоточился на одном: доказать, что латышский язык способен выразить все то, что и другие культурные языки. В одиннадцатом классе я считал, что величайшей целью Матиса Каудзита было написать «Времена землемеров». Так нет же, оказывается, целью его жизни было жениться на Лизе Ратминдер, по которой он сох целых двадцать лет.

В жизни ставят различные цели: самоотверженные и тщеславные, фанатичные и возвышенные, безумные и романтические.

Я допускаю, что Ланцманис целью своей жизни избрал реставрацию Рундальского замка. Построил В. В. Растрелли (1736–1770), восстанавливает И. Ланцманис (1971–1985). Не больше, но и не меньше.

Надпись на хорах церкви св. Анны в Елгаве: «Герцог Петр Бирон подвигнул латышей на искусные работы».