Зигмунд Скуиньш - Мужчина во цвете лет. Мемуары молодого человека

Громы небесные! По временам ей просто не терпелось выставить меня напоказ, словно кота с двумя хвостами. Мне хорошо была известна эта склонность матери к похвальбе, преображавшая ее настолько, что менялись жесты, манера говорить. Водилась за ней такая слабость. От стыда я как будто даже пискнул. Но рассердиться всерьез не смог и выслушал все глазом не моргнув. В таких случаях я чувствую себя взрослее матери, разумнее, сильнее. Объяснить это трудно, но всякий раз, когда она доставляет мне такого рода страдания, я люблю ее больше всего.

Янис Заринь тяжко качнулся в своем кресле. Всем своим видом он выражал недоумение.

— Ну и прекрасно, — произнес он, — просто божественно. Юлия, ведь я уже говорил: тебе жутко повезло. Честное слово, ты одна из счастливейших женщин, которых я знаю. Отчего же ты сердишься?

— Ты этого не понимал и не поймешь.

— И все же ты сердишься!

— Слишком много чести.

— Сердишься, даю голову на отсечение!

— Не такая я дура. Конечно же мне повезло.

Ее надтреснутый голос не сулил ничего хорошего. Резко оборвала речь, отвернулась. Ну вот! Этого еще недоставало!

Она никогда не плачет громко. Никогда от злости или из упрямства. Она плачет только от боли — от боли обиды, боли своей беспомощности, от всяких других болей, которые, пожалуй, и не сумею назвать. Стоит отметить: в плаче со всей яркостью раскрывается ее характер, как у некоторых он раскрывается в смехе. Ахиллесова пята матери — ее сердце.

Почему я допустил такое? Почему не попросил Яниса Зариня встать и уйти? Мне было жаль их обоих. Но главное — не мог избавиться от ощущения: еще несколько слов скажет он, еще несколько слов — она, и я наконец пойму причину их давнего разлада. Пойму их обоих.

— Ах, Юлия, Юлия, — как бы продолжая диалог с матерью, Янис Заринь опять повернулся ко мне, — ты рассуждаешь так, словно я сюда явился оспаривать твои заслуги. За кого ты меня принимаешь? За идиота? Само собой разумеется, Калвис твой сын. Ты его вырастила, поставила на ноги. Но есть же в нем что-то и от меня. Безусловно. Я бы бессовестно солгал, вздумай утверждать, что это мне не доставляет радости. Ну, хорошо, допустим, ты б тогда вышла замуж за архипорядочного, архиположительного мужчину. Какое счастье! Какая гармония! И вдруг выясняется — этот порядочный и положительный несет в своих генах врожденную стенокардию, болезнь Дауна или малокровие. Подумать страшно. А вот теперь полюбуйся на этого молодца! — Янис Заринь даже языком прищелкнул. — Ну, ладно, ладно, голова у Калвиса твоя. Но ведь голову положено носить на плечах. Я, может, и скверный человек, но от меня Калвису достались добрые плечи.

Тягостное напряжение спало. Янис Заринь достиг этого своими речами. И не столько смыслом их, сколько манерой разговаривать. Благодушным тоном, выразительными ритмами. Он попросту нес что попало, возводя словесные конструкции так же легко, непринужденно, как жонглер на арене цирка строит пирамиды из тарелок на конце шеста. А в промежутках еще и гоготал, захлебываясь от восторга, утюжил свои затиснутые в брюки ляжки и громко кашлял.

— …Материнское молоко не способно ничто заменить. Ничто! В нем вещества, благоприятствующие развитию мозга. Умных детей все хотят, а грудью кормить не желают. Да и нечем кормить. Современная женщина не отличается сочностью. Так что, Калвис, тебе тоже повезло. Корми тебя мать комбикормом для младенцев, вырос бы недоумком. Знать четыре, пять иностранных языков прежде считалось делом обычным. Меркель знал шесть, Райнис — семь, Вейденбаум — десять. Не понимаю, Юлия, как ты еще не задохнулась в своем журнальчике. От многоумных ваших эмансипид сплошной угарный газ, переходи к нам на ТВ, по крайней мере будешь среди нормальных людей. Помню, незадолго до смерти зашел к нам дедушка Каулинь. Потолковали о том о сем, потом дедушка Каулинь говорит: а не лучше ли поубавить шуму, не то половина пара в свисток уходит. Милая Юлия, заездила ты себя. Уж поверь мне — заездила. Этого не скроешь. Свозить бы тебя в Крым. Дать покупаться в теплой воде, по горам полазить. Чтоб душа отдохнула, чтобы щеки расцвели. Жизнь коротка. Как-то я беседовал с Пуссаром из литературного музея. Кто вам больше интересен — живые или мертвые? Думаете, разница так уж велика, ответил он. Сегодня жив, завтра помер. Такие вот дела, Юлия. Жить надо! Где достала это платье, на заказ шила или готовое купила? Теперешняя мода на широкие плечи не для тебя. Тебе идут нежные линии, облегающие. Помнишь, какое на тебе было платье, когда мы познакомились? Красное с белым горошком…

В какой-то момент он поднялся и вышел из комнаты. В передней звякнули вешалки. Немного погодя Янис Заринь вернулся и швырнул на стол новую пачку сигарет. Переполненная с горкой пепельница дымилась затухающим костром. Однако сам он не сел, а сказал:

— Ноги надо поразмять. Без движения мысли черствеют. Пойду посмотрю, как вы тут устроились.

Он снова вышел из комнаты.

Мать тоже поднялась. Раскрыла окно. Затем, обеими руками вороша свои завитые волосы, обошла вокруг стола. Не скажу, что она хорошо выглядела, тут Янис Заринь был прав. И еще почему-то казалось, она избегает смотреть мне в глаза. С некоторых пор всякий раз, когда в числе прочих попадалась и фамилия Яниса Зариня, я замечал, что матери становится не по себе. Такая принужденность в наших отношениях для меня была новостью, она нарушала наше согласие.

— Ну вот видишь, — проговорила она, — сплошное безумие. В самом деле не знаю, что теперь делать.

— Никакого безумия нет, и делать ничего не надо. — Из чувства солидарности я нарочно демонстрировал спокойствие.

— Он нисколько не переменился.

В прихожей с шумом захлопнулась дверь туалета. Янис Заринь возвращался, напевая вполголоса. На ходу энергичными движениями вытирал полотенцем свои большие красные пальцы.

— Прошу извинить, — сказал он, — но у этого утиральника оборвалась петля. — Полотенце, описав широкую дугу, опустилось на спинку стула. — Послушай, Юлия, тебе не кажется, что ты из-за меня позабыла о сыне? Парень вернулся из города, хочет вобрать в себя чего-нибудь теплого, а мы тут сидим, точим лясы.

Я видел, как мать встрепенулась. Про обед она вспомнила только сейчас.

А Янис Заринь, потирая ладони, так же напористо продолжал:

— Нечего мудрить, перебираемся на кухню. Поскольку сегодня суббота, ты, Юлия, сиди сложа руки и отдыхай. Мы с Калвисом поджарим яичницу, только треск будет стоять. Калвис! За дело. Мужчины должны быть активными. Тут женщины нас критикуют вполне резонно. Правды не утаишь.

Мать не сказала ни «да», ни «нет». Мне показалось, она и не слышала слов Яниса Зариня. А если и слышала, не очень-то вникала, навряд ли принимая их всерьез. Не сказать, что вид у нее был несчастный, скорее растерянный. Недовольный — вне всяких сомнений. И какую-то непонятную скованность я подметил в ней, чуждую ее деятельной натуре. Мне хотелось приласкать ее. Выражение лица у нее было такое, словно она только что выбралась из своей машины, у которой все стекла повысыпались и в гармошку смяты бока. Мне был знаком этот ее какой-то особенный взгляд, печальный, неверящий, но вместе с тем и смиренный.